Когда читаешь рекомендации Соловьева «не иметь никакой специальной ограниченной задачи», «не работать над формами и элементами человеческого существования, «действовать не от себя, осуществлять не свое», быть «свободными от всякой ограниченности и односторонности, возвыситься над узкими специальными интересами, «не утверждать себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания», быть «равнодушным ко всей этой жизни с ее мелкими интересами» и т. п. — становится как-то не по себе. Если говорить о воцерковленном православном образе действия в истории, будь то действие частного человека или целого народа, то здесь предполагается нечто совершенно противоположное, а именно очень жесткий самоконтроль, сугубая «ограниченность и односторонность» в поступках, тщательная организация и даже — регламентация «частной низшей деятельности и знания», весьма пристрастное отношение «ко всей этой жизни», ибо достойное проживание ее — залог «доброго ответа на Страшном Судище Христовом» (из Просительной ектении литургии св. Иоанна Златоуста). Соловьев же начерчивает модель действия не православного христианина, а некоего «мистического анархиста». Что может получиться в результате буквального следования «избранного народа» предписаниям Владимира Сергеевича, поясняет обращение «соловьевца» Блока к России:
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь у не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Пафос Блока, с одной стороны, понятен: коль скоро «миссией» России оказывается безудержный «духовный поиск», осуществляемый в бессознательном состоянии, с полным небрежением «ко всей этой жизни с ее мелкими интересами», легко предположить, что без «чародеев», желающих «заманить и обмануть», уж наверное, не обойдется. С другой стороны, уверенность Блока в том, что Россия «не пропадет, не сгинет», беззаботно и бессознательно отдаваясь «каким угодно чародеям», поскольку она — избранная страна (другая версия невозможна — страна «обыкновенная» при таком образе действий как раз «пропадет и сгинет» наверняка), слишком искусительна, чтобы быть принятой. Известно, что народ, еще более «избранный», нежели русский, «отдавшись чародеям», в конце концов услышал:
«Если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшел и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришел, но Он послал Меня. Почему вы не понимаете речи Моей? Потому что не можете слышать слова Моего. Ваш отец — диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин. 8: 42–44).
Даже оговорка о необходимости для «избранного народа» «всецелой веры в положительную действительность высшего мира и покорное к нему отношение» в таком контексте, в сочетании с оправданием «равнодушия ко всей этой жизни с ее мелкими интересами», выступает в чрезвычайно неопределенном качестве.
Гораздо весомее здесь бы прозвучало утверждение особого покаянного дара, отличающее «избранный народ», поскольку способность к покаянному смирению православная сотериология считает лучшей защитой от всех «чародеев». Беда, однако, в том, что в концепции Соловьева покаянное настроение у «избранного народа» не предусмотрено. Все пороки неприкаянной земной жизни «избранников» оказываются доказательствами их «духовности», готовности к «трансцендентальному посредничеству» и, следовательно, не пороками, а достоинствами. «Болезновать» (по слову св. Иоанна Лествичника) «избранному народу» оказывается просто не о чем, ибо, согласно логике Соловьева и «соловьевцев», чем безобразнее твой быт в земной юдоли — тем большие духовные достоинства в тебе открываются.
Подытоживая все сказанное, можно заключить, что «избранные» славяне, и в особенности русские, рисуются B.C. Соловьеву (и «соловьевцам») своеобразным «войском Армагеддона», находящимся в «тылу» истории на положении гоголевских запорожцев в Сечи. Делать им до наступления последних времен решительно нечего, поэтому они живут-поживают, как хотят, в свое удовольствие, чтобы в конце единым метафизическим махом разом оправдать все несообразности своего бытия, устроив райскую жизнь на земле всему прочему человечеству. Христу, таким образом, суждено вести в последний и решительный бой «избранную» славянскую вольницу, по виду своему, правда, мало отличающуюся от аггелов — во грехах погрязшую, покаянием не омытую, действием бестолковую, — зато «духовную» до боли, настолько «духовную», что, приуготовляясь к выступлению, она запросто может по ошибке раз-другой запродать себя любым некстати подвернувшимся «чародеям»…
Сказанное, впрочем, вовсе не гротеск, но почти буквальный пересказ финала бессмертной поэмы Александра Блока «Двенадцать» — шедевра русской историософской поэзии Серебряного века:
В зубах цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз.
[…]
… Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
«Осанну» такому «Христу» Гумилев петь не захотел и, призвав на помощь покаянную Память, нашел в себе силы «дерзновенно» ответить: «Убирайся, прелесть лукавая! Не пойдет ко мне Христос: ибо я крайне грешен».
Глава пятая
Жизнь настоящая
I
Гумилев — человек православной сотериологической культуры, принимаемой им безусловно и всецело во всех ее внешних проявлениях, которые для него наполнены глубоким и ценным смыслом. Мир Гумилева предназначен прежде всего для того, чтобы в нем спасаться — собственно «жизнь» ожидает человека в другом мире. Поэтому ни перестраивать, ни отвергать этот мир при всех его вопиющих противоречиях не надо — в нем надо просто правильно жить, предуготовляясь к грядущему за смертью райскому торжеству. Правильному строю жизни учит Церковь, поэтому в центре гумилевского художественного мира — храм, увенчанный Православным Крестом.
Завершенную модель такого мира-космоса, гармоничного именно в силу иерархического подчинения жизни «земной» жизни «небесной», дает картина русского провинциального городка в известном стихотворении 1916 г.:
