С треском лопается в печке отсыревшее полено, на миг освещая комнату. Фадеев стоит, смотря на кучку колхозной детворы, тоже молча теснящуюся у нашего огонька. И вдруг во тьме раздается его бодрый голос:
— Идея, братцы! А что, если мы учиним елку? Да, да, да!
Мгновение все молчат, потом сразу поднимаются, точно бы встряхнувшись. Елку? Да это же великолепная мысль.
Засветили лампу, сделанную из сплющенной гильзы. Тут же обобществили всю снедь, какая у кого оказалась, отложенную до лучших времен. Повытряхнули из чемоданов все, что могло блестеть и сверкать. Фадеев, увлеченный этой своей затеей, начал собирать бритвенные лезвия и стаканчики, пробки от одеколонных пузырьков, форменные пуговицы и звездочки от погон, гигроскопическую вату из индивидуальных пакетов, гипосульфит из запасов фотографов, который, как оказалось, может отлично изображать снежные блестки, и массу телеграфных лент, с волнующими произведениями всех жанров, переданных уже в адрес ненасытного «Гранита».
За елкой ходить далеко не приходится. Скоро, врубленная в тяжелую колоду, она стоит посредине комнаты, блестя и сверкая всеми этими странными, но издали просто-таки прекрасными украшениями. Под елкой есть даже дед-мороз, изготовленный одним умелым фотокорреспондентом из нескольких офицерских ушанок. Этот дед-мороз сидит на пакетиках с подарками. Наконец Фадеев последний раз окидывает придирчивым взглядом наше скороспелое сооружение.
— А что, неплохо получилось, старики. Да, да, да. — Подходит к дверям, за которыми томятся, плюща носы у щели, наши маленькие друзья, и важно, торжественным голосом церемониймейстера произносит: — По поручению деда-мороза прошу всех сюда.
Боже, какое начинается веселье! Танцуют, поют, бегают, играют в жгутики, в третьего лишнего. Думаете, одни ребятишки? Ошибаетесь. Вместе с ними на одинаковых правах шумят, веселятся, пляшут весьма известные журналисты, знаменитые фоторепортеры, их верные друзья — водители фронтовых машин. И среди них больше всех, шумнее всех, веселее всех — писатель с мировым именем. А степенные колхозники сидят за столом, пьют чай и то, что покрепче чая, и с удивлением и любовью поглядывают на него.
Потом самодельный медведь, изготовленный нами из вывернутой овчинной шубы и корреспондента Совинформбюро Евновича, на четвереньках вползает в комнату, наделяет ребят подарками, катает самых маленьких и начинает хоровод…
В разгар торжества, когда мы надышали так, что с потолка уже стало капать, я вышел на крыльцо. Луна «в рукавичке» все еще сияла, но мороз спал. Метель полировала сухим снегом косой сугроб, протянувшийся к крыльцу.
Когда порыв ветра сникал, наверху колюче светились звезды. Было тихо. Скрипнула дверь. Взвизгнули половицы крыльца. Я оглянулся. Позади светилась цигарка, выхватывая из тьмы крыльца широкое лицо пожилого колхозника Егора Васильевича, инвалида, который руководил теперь всем ограбленным и разоренным хозяйством, пытаясь наладить в нем жизнь.
— Дорогой товарищ, — задумчиво произнес он вслух.
— Как? Кто? — не понял я.
— Да ваш бригадный Ляксан Ляксаныч. Фадеев ваш, — уточнил собеседник…
С того разговора безликое и официальное обращение это наполнилось для меня большим и хорошим смыслом.
Дж. Д. Бернал
Рассказы для мистера Бориса Н. Полевого
1. НАЧАЛЬНЫЙ ТОЛЧОК
Было это давно. Я рос в срединной, захолустной части Ирландии, где о науке знали очень мало, где и не пахло наукой. Хорошо помню, как всколыхнуло городок появление первых автомобилей; проводились какие-то гонки, и народ высыпал на улицу смотреть.
Я знал, что есть такая вещь — наука, но имел о ней самое смутное понятие; с помощью науки, слышал я, люди дознаются до всего. Первым толчком в науку послужило мне происшествие с сестренкой. Мне тогда шел шестой год, она же была совсем малышкой — ползунком и загнала себе иголку в колено, и та обломилась под кожей. Дело нешуточное, выход один — везти девочку в ближайший большой город Лимерик, расположенный от нас милях в тридцати. Меня, маленького, разумеется, не взяли, но рассказали мне потом, что привезли ее в больницу, а там есть чудесный просвечивающий аппарат — рентген, и врачи сделали снимок, увидели тень от иголки и извлекли эту иголку. Я поразился — что за рентген такой и как же он просвечивает?
Должно быть, от него, подумал я, свет настолько яркий, что проходит через тело насквозь и тенями обозначает кости. В яркий летний день загородишься рукой от солнца, а оно розово просвечивает сквозь пальцы, и проступают как бы тени костей. Значит, и рентген, решил я, это свет большущей силы. Задача состояла в том, как такой свет получить.
Карапуз я был весьма привилегированный, мне разрешалось читать в постели. В те времена мы зажигали вечерами свечи, но для чтения у меня стояла керосиновая лампа. И я додумался, что если взять самые наибелейшие из книг и окружить ими лампу так, чтобы осталась только небольшая дырочка для света, и подставить под этот усиленный свет руку, то рука просветится и очертятся кости. Я тогда не знал физики, а главная беда — экспериментатором тогда был никудышным. И все это прилаживание и громожденье книг кончилось тем, что только я приложил руку к дырочке, как вся постройка рухнула со страшным грохотом, сшибла лампу со стола, стеклянный резервуар ее разбился, и керосин растекся по полу, но не вспыхнул. Шум всполошил отца, и, прибежав снизу, он увидел весь разгром — с облегчением и с яростью. С облегчением, поскольку дом я все же не спалил, а с яростью, поскольку лампа разбилась. До сих пор помню, какую трепку задал мне отец (в те далекие времена это было в обычае). Но он лишь крепче вбил в меня решимость дознаться, что такое рентген и как его устроить.
Я сказал уже, что наука была для меня смутным понятием. Яснее оно стало примерно год спустя, когда мне было около семи. У нас среди книг стояла хрестоматия, и в самом конце там была запись лекций, читанных Фарадеем для детей в Королевском институте восемьдесят или больше лет назад. Что такое Королевский институт и кто Фарадей, я не знал, но меня приманило заглавие: «Химическая история свечи». Уж свеча-то вещь мне известная! А что химии не знаю — что ж, может, и так эту историю пойму. И вот прочел я «Историю свечи», и она захватила меня. Язычок свечного пламени, а сердцевинка у него темная, потому что там горючий газ, и это можно доказать, задув свечу, — газ тогда задымит и запахнет… Но сильнее всего меня пленили странные слова «кислород» и «водород» — названия вещей, о которых я никогда не слышал. И там рассказывалось даже, как их получить.
