Если разоблачение Азефа было ударом по ПСР и близким к ней кругам, то и правительству пришлось очень несладко.
Загорелась земля под Столыпиным — покровителем Герасимова, покровителем Азефа. Премьер стал действовать решительно, опережая ход событий.
Прежде всего, он доложил императору о «предательстве» Лопухина. Видимо, Николай II впервые услышал имя Азефа. Между прочим, узнал он и о том, что год назад в Ревеле этот агент предотвратил покушение на его жизнь. Николай не любил евреев, но умел быть благодарным. Он распорядился примерно наказать бывшего чиновника, поставившего под удар верного царского слугу.
18 января бывший директор Департамента полиции был арестован.
Тем временем левоцентристская парламентская оппозиция (кадеты и эсдеки[316]) воспользовалась ситуацией.
3 февраля Партия народной свободы внесла в Думе проект запроса министру внутренних дел:
«Известно ли министру внутренних дел об участии Азефа в организации и в совершении ряда террористических актов и какие намерен он принять меры к прекращению со стороны правительственных агентов руководительства террористическими актами и участия в их свершении? Настоящий запрос следует признать спешным»[317].
Второй запрос внесли социал-демократы. Он был еще радикальнее. Эсдеки прямо приписывали Департаменту полиции убийства Богдановича, Плеве и великого князя Сергея Александровича. Комиссия во главе с графом В. А. Бобринским (фракция «умеренно-правых») рекомендовала кадетский запрос подать, а социал-демократический отклонить.
11 февраля состоялись прения. В зале находились представители правительства и сам премьер.
В защиту своего запроса выступил эсдек Иван Петрович Покровский.
Вот лишь одна цитата из его пространной речи:
«…Правительство проводит провокацию как средство, но провокация превращается агентами правительства в самоцель. Охранники пользуются провокацией в своекорыстных, материальных или служебных целях. Если вознаграждают за всякий розыск, если получают денежные награды и повышения по службе, если трудно обнаружить реальную революционную деятельность, остается, и при свободе действий так легко, организовать это за свой счет. И вот мы видим, что охранники ставят типографии, допускают транзит литературы, транзит оружия и сами участвуют в этом… Граф Бобринский, желая довести до абсурда наш вывод, говорит: „Что же, по-вашему, получается, что Столыпин сам организует на себя покушение? Да, скажем мы“ (смех справа)»[318].
В этих рассуждениях было много полемических преувеличений, но по сути Покровский был прав: разве Столыпин не санкционировал подготовку фиктивного покушения на себя летом 1906 года?
Можно было не верить утверждениям эсеров об активной террористической деятельности Азефа. Власти объявили их ложью. Но, резонно спрашивал эсдек, зачем бы ПСР врать? «Ведь для них не составляет приятного удовольствия распространение того, что в их партии играл видную роль агент правительства»[319]. Бобринский мог возразить только то, что Государственная дума вообще не должна рассматривать «документы, исходящие от цареубийц».
Что касается документов, тут власти ожидал сюрприз. На трибуну поднялся член Трудовой группы (самой близкой эсерам фракции в 3-й Думе), присяжный поверенный Андрей Андреевич Булат.
Официально признано, начал он, что Азеф «был агентом русского правительства» (голос справа: он был также жидом) — а вот документы, подтверждающие его революционную деятельность. Какие документы? — Письма Азефа. — Заверенные? — язвительно спрашивают с правых скамеек. Нет, не заверенные, отвечает Булат, но и в Департаменте полиции, и во Всемирной электрической компании наверняка есть образцы почерка Азефа: провести экспертизу ничего не стоит.
Булат прочитал письмо Азефа товарищам от 7 января и письмо Савинкову от 10 октября 1908 года. В этих письмах, которые мы уже цитировали, Азеф подробно касается своих террористических подвигов. Во втором — особенно подробно. Что делал, где был, о чем знал.
Снова выступил Покровский, еще злее, чем раньше. Потом — кадет Осип Яковлевич Пергамент. Увы, объем этой книги не позволяет подробнее написать об этом блестящем, красивом и смелом человеке, математике и юристе, одесском денди, и о постигшей его всего несколько месяцев спустя странной и трагической гибели. Пергамент был, как всегда, желчен и эффектен:
«Правительство вело азартную игру, но оно забыло только одно правило, правило приличия, что можно играть только за свой счет, а не за чужой»[320].
И в этот момент произошло нечто неожиданное. Столыпин, чье выступление совершенно не планировалось, попросил слова.
Речь Столыпина по делу Азефа стала одним из его ораторских шедевров. И это была чистой воды импровизация. Вообще, при чтении парламентских и съездовских стенограмм той поры поражаешься тому, как длинно, складно, логично, с риторическими фигурами умели (и любили) говорить люди столетней давности — без записи и без подготовки.
О чем же говорил Столыпин?
Начал он довольно тривиально. Все сведения, на которых строится обвинение против правительства, «исходят из революционного лагеря» и «противоречат тем материалам, которые имеются в распоряжении правительства».
«…Те лица или партии, которые подняли дело об Азефе в Государственной думе, хотят поставить правительство в положение невыгодное, сбить его на определенную позицию, которая дала бы заявлениям правительства желательную для противников его окраску. Эта позиция, это положение — положение стороны обороняющейся»[321].
Столыпин искусно избегает этого положения. Он касается смысла слова «провокатор» и отвергает принятое в революционной среде расширенное его толкование. «Сотрудник полиции, который не подстрекает никого на преступление, который и сам не принимает участия в преступлении, почитаться провокатором не может».
Дальше:
«Кто же такой Азеф? Я ни защищать, ни обвинять его не буду. Такой же сотрудник полиции, как и многие другие, он наделен в настоящее время какими-то легендарными свойствами… Правительство же, как я сказал, может опираться только на фактический материал, а считаться с разговорами, которые, несомненно, должны были создаться вокруг такого дела, с разговорами характера чисто романического, фельетонного на тему „Тайны департамента полиции“, оно, конечно, не может»[322].
Столыпин излагает складывающуюся на глазах официальную версию биографии Азефа — заурядного осведомителя. Сам он, разумеется, ничего не знал о работе «такого же сотрудника полиции, как и многие другие» до 1906 года и пользовался справками, предоставленными Герасимовым, — тоже с чужих слов. Аргументация, которой он пытался разбить утверждения своих оппонентов, была наивна. Якобы, например, руководитель покушения всегда присутствует на месте преступления, а раз Азефа не было в Петербурге в момент убийства Плеве и в Москве в день убийства Сергея Александровича — то и глава террористов не он. Террористические убеждения молодого Бурцева и запутанное прошлое Бакая тоже имели мало отношения к делу. Неважно. Впечатляли не аргументы Столыпина, а его уверенный тон.
