заключается в том, что вполне серьезные и уважаемые люди, собравшиеся решать судьбу мальчишки, — я не могу считать их несерьезными и неуважаемыми, потому что тогда все было бы слишком просто, — не сумели профессионально разобраться ни в психологии подростка, ни в причинах его противоправного поведения, ни в механизме его поступков, — я не говорю «не хотели» разобраться, потому что и это был бы облегченный вариант. Мастер с завода, представитель райкома комсомола, довольно известный артист, вышедший на пенсию, заведующий районо, десять лет не имеющий педагогической практики, и заместитель председателя райисполкома, по совместительству председательствующий на комиссии, — вот такой, к сожалению, слепой набор «специалистов»: ни психолога, ни социолога, ни криминолога. И никакой мало-мальски объективной информации! Разве могли они выбрать ту меру воздействия на Андрея, которая была бы продиктована не их личной добротой или жестокостью, доверием или подозрительностью, а знанием самого Малахова? Увы, они не имели правильного представления о «предмете» своих забот.
Так, они полагали, что единственный криминал Андрея — обкрадывание телефонов-автоматов, меж тем на счету Малахова уже были тогда разбойные нападения. Они думали, что он «кустарь-одиночка» или, на худой конец, напарник Володи Клярова, и даже не догадывались, что Малахов по прозвищу Филин и Кляров-Скоба были членами хорошо организованной шайки, имеющей главаря и входящей в полулегальный «сходняк». Они полагали, что Андрей «трудный» ребенок, а он уже был настоящим преступником с неправильными социальными установками, искаженными ценностными ориентациями, которые постоянно поддерживались и разогревались Бонифацием. Они думали, что Малахов учится в шестом классе, хотя по культурному уровню он едва дотягивал до нормального третьеклассника. Как-то в колонии я попросил Андрея назвать известных ему великих людей. Ему было уже семнадцать, и с помощью сердобольных педагогов он доучился до девятого класса — прошу этого не забывать. Так вот, недолго думая, он назвал хоккеиста Рагулина, потом сделал паузу, добавил к нему певца Магомаева, и лоб его от напряжения покрылся испариной. Наконец, я услышал имя Улановой и на всякий случай спросил, кто она такая. «Балет на льду, — сказал Малахов. — С этим танцует, как его, забыл…» Однако статьи Уголовного кодекса он еще в четвертом классе выучил назубок.
По всей вероятности, членов комиссии обманул внешний вид нашего героя, его опущенные глаза, часто мигающие ресницы и тихий, заморенный голос, — он мог, между прочим, так рявкнуть, что лопались барабанные перепонки. Однако и «на слезу» мог взять Андрей, как откровенно признался мне однажды в колонии. Помню, я задал ему вопрос: «Что это за речь ты произнес в суде?», потому что прокурор, участвующий в процессе над Малаховым и компанией, сказал мне, что Андрей перепутал ему все карты: «Такое закатил «последнее слово», что зал рыдал, а я смотрю на судью, и у нее из глаз закапало». Андрей, как истинный художник, скромно улыбнулся, сказал: «Да ничего особенного», и вдруг предложил: «Хотите повторю?» Мы сидели все в той же комнатке психолога, он поднялся со стула, отошел к зарешеченному окну, несколько минут «входил в образ» по системе Станиславского, подняв глаза вверх, а потом начал тихим и проникновенным голосом: «Граждане судьи, гражданин прокурор, и мама моя родная! К вам обращаюсь я со своим последним словом…» Он шпарил без передышки минут десять, произнося слова, которые я за много месяцев общения ни разу от него не слышал, и так складно, так душевно и, я бы сказал, умно, что в какой-то момент у меня родилось ощущение мистификации: Андрей ли это? Виновен ли он в преступлениях? Не вознаградить ли его всей щедростью, на которую только способен живой человек? Не простить ли так искренне раскаявшегося? Я понял в этот момент судью, понял заседателей, которые, приговорив Андрея к пяти годам лишения свободы, потом испытывали чувство неудовлетворения собой: много, ох, как много мы дали этому парню! Но что, мол, поделаешь, если он совершил целых пять разбойных нападений! Могли бы и к десяти годам приговорить, и так скостили… (Еще о пятидесяти пяти грабежах никто из них, разумеется, ничего не знал, как и о тайнике, в котором спрятаны шестьдесят дамских сумок!) «Андрей, — сказал я, пораженный, — больше года прошло со дня суда, и ты еще помнишь свое «последнее слово»?!» Он уже закурил и успокоился, вернувшись в прежнее состояние колониста. Как истинный актер, у которого прошло вдохновение, устало произнес: «Наизусть выучил. Мне в камере перед судом один студент написал».
Нет, это несерьезно — решать судьбу человека в зависимости от его «манер», громкости голоса и набора произносимых слов. Настоящего преступника так же трудно раскусить по внешнему виду, как характер человека по фотографии. Однажды в школу, в которой учился Андрей, приехали режиссеры кино, чтобы отобрать мальчишек для какого-то фильма о подростках-правонарушителях. Андрею ужасно хотелось попасть на съемки, он весь день крутился возле приезжих, нарочно сплевывал через зубы, ходил «бандитской» походкой, произносил жаргонные слова, известные ему, как мы знаем, не понаслышке, но его не взяли, он сказал мне: «Внешность не пропустила».
Однако, будь члены комиссии всезнающими и всепонимающими людьми, обладай они полной информацией об Андрее и твердостью характера при выборе мер воздействия, они все равно ничего не могли бы сделать, — на этот раз по объективным причинам. Для настоящей борьбы с преступностью необходимо не только четкое знание условий жизни, которые привели к деформации личности подростка, но и реальные возможности эти условия изменить или хотя бы на них воздействовать. Но разве могла комиссия, занявшись делом Малахова пусть даже своевременно, обеспечить в школе индивидуальный подход к его воспитанию, то есть расширить штат педагогов? Могла повлиять на атмосферу в семье Малаховых, то есть изменить психологию родителей Андрея, стиль и манеру их отношений, их культурный уровень? Иными словами, какие радикальные меры способна применить комиссия, чтобы считать свою задачу выполненной?
Что же касается «набора» наказаний, который был в ее распоряжении: штраф, испытательный срок, колония и спецшкола, — то их однообразие и непопулярность приводят к тому, что они категорически не затрагивают чувств подростка, его воображения. Мне рассказывали, что однажды писатель А. Борщаговский придумал в виде подарка мальчишке ко дню рождения «открытый счет» у продавщицы мороженого, стоящей с ларьком на углу дома: юбиляр мог в течение дня привести кого угодно из своих приятелей и «бесплатно» кормить эскимо. Какой блистательный учет детской психологии, какое прекрасное воспитательное великодушие (стоившее автору, прошу простить за меркантильную подробность, всего-то пять рублей) и какой точный прицел в детскую доброту! Почему бы, спрашивается, с такой же фантазией и с любовью к детям, — да-да, именно с любовью, я не оговорился! — не
