Они въехали в лес.
– Ну, давай отдохнем, что ли… – И шофер рывком выдернул ее из машины.
Горбун начал тонко кричать, бросаться на шофера, но тот, хохоча, швырнул его на землю. Шофер был сильно пьян, но не шатался, крепкий шофер.
Она нелепо вытянула руку, отталкивая его, но он, все хохоча, легко выломал ей руки. Бабы обычно кричали, когда он вот так заламывал им руки. И тогда, бросая их на землю, он душил их крик, тычась губами в их губы. А эта была точно неживая.
«Не боится. Видать, ослаб», – подумал шофер, наваливаясь.
Она молча выкручивалась телом, и вдруг шофер замер. Странно дернувшись, захрипел, начал сползать…
Она увидела над собой длинную фигуру. Идиот стоял во весь свой непомерный рост и улыбался, блестя радостными глазами. Шофер лежал ничком, и нож меж ребрами был нелепый и кривой, похожий на заводную ручку. И горбун, тоже с ножом в спине, лежал недвижно и тихо в стороне. Они были теперь совсем спокойные. Как мох, как пни – потому что они стали частью земли. А идиот, радостно стряхивая с себя сено (он всю дорогу хоронился под сеном в кузове), засмеялся и пошел прочь. И всю дорогу он смеялся и приговаривал:
– Не будет комиссии! Убили комиссию!..
Дальше она плохо помнила. И как очутилась на окраине большого города, и как вошла в этот город. Босоножка у нее порвалась, идти не могла. И вдруг видит ясноглазая: будочка стоит, а там дядечка сидит и женский туфель чинит.
– Почини туфель, дядечка.
– Починю, доча.
– А много ли возьмешь?
– Да вон в вазочке цветок стоит: воду перемени – и вся плата.
Она взяла баночку, воду в ней переменила и новый цветок в вазочку поставила.
Щеки у сапожника были небритые, а глаза добрые-добрые, синие-синие. И поняла она, что это он ее суженый, и он понял, потому что босоножку починенную отдал ей с поклоном.
И она надела босоножку и пошла от него прочь. И шла ясноглазая по городу счастливая.
Д. продолжал читать – уже второй сценарий… И было слышно, как пьяно рыдала в темноте актриса.
И вся наша комната медленно двинулась в рассвет. А у окна уже возник стол.
Д. стоял на столе, я слышал, слышал голос:
– Боже, пожалей…
…Качается ветка, тронутая раскрывшимся окном, качается, качается, качается… ветка в росе… и сад… а он в рубашонке сияющей детской ручкой тянется, тянется в сад к ветке сквозь форточку.
…Мужик сидит на дрожках. Пряничные лошади. У мужика красное распаренное лицо с багровыми руками, пудовая рука держит вожжи. И как отражение: тысячи пряничных мужиков держат вожжи пудовыми руками. И морды, морды лошадей, странно похожие на морды добрых львов, которые лежат у наших усадеб. А за спиной кровавого мужика, изогнув талию и приподняв котелок, некто чертом зарылся в рот пряничной бабы… Эх, птица-тройка, о, птица-тройка!
Надо только привязать веревку к отоплению и дотянуться со стола…
Рвут! Рвут дверь! Ишь чего захотели – открой!..
И на дрожках с пряничным мужиком через открытую форточку – в звезды… Господи-и-и!!
– Это был центр маленького среднерусского города, – читал голос Д. – К центру мимо старого кладбища у церкви шел он, Лысый и Отвратительный, в брезентовом плаще, со шляпой на ушах.
Машину он отпустил и решил пройтись пешком, потому что голова болела.
Город содрогался от рева – это вдали шли соревнования пахарей. Пахари здесь давно не пахали, а только соревновались.
Окраины были освещены багровым пламенем: там тоже шли соревнования – добровольной пожарной дружины. Дружина зажигала дома, а потом их тушила.
Он шел не торопясь и вдруг остановился. На центральном кладбище двое могильщиков – два пряничных мужика – рыли землю. Он очень удивился: кого-то хоронили на центральном кладбище, а он об этом ничего не знает. Такого быть не могло: мест на кладбище оставалось совсем немного, и все они были забронированы для начальства и заслуженной городской интеллигенции (те еще жили, но в перспективном плане кладбища уже были проставлены их фамилии). Все же остальное население хоронилось на новом кладбище за городской чертой…
Он хотел было подойти и спросить, кого хоронят, но как-то жутко закололо сердце, и он почувствовал ужасную тоску. Голова разламывалась. «Это со вчерашнего», – подумал он.
Вчера он, управляющий трестом, и новая директорша универмага поехали в заповедник на гулянку. Поохотились, забили заповедного лося, разложили костер на поляне. Шоферня подогнала машины, засветила фарами – и заплясали на поляне в свете фар, напившись-нажрамшись.
– Жги! Жги! Жги! – орал он, подпрыгивая.
А потом поволок хихикающую универмагшу в темноту, в не освещенные фарами деревья…
Он прошел мимо кладбища, вспоминая все это, и наконец подошел к Дому. Дом и был местом его новой работы.
Это был исторический центр городка. Здесь стоял главный городской храм – Дивная церковь.
Во дворе храма когда-то был рынок: пустели прилавки. Среди прилавков шатался одинокий грузин, приехавший торговать арбузами. Арбузы побились и были свалены в кучу. Грузин глядел слезящимися глазами на арбузный лом. Две бабы, причитая, тащили грузина за руки в разные стороны.
– Ты не гляди, что она меня моложе! – вопила одна. – Я хоть старая, а грудь у меня как пушка! – Она рывком подняла кофточку, и на солнце сверкнула упругая девичья грудь.
На рынке был тир. Местное начальство любило по дороге на работу проверить твердость руки. И голубоглазая молоденькая дурочка с блестящими плачущими глазами по прозвищу Ясноглазая слонялась у тира и все просила:
– Дяденька, дай пульку, я до дома дострелю… Мне домой надо, пульку дай…
…Но все это было раньше. Теперь рынок снесли, и тир снесли тоже. И на этом месте возвели красавец Дом – многоэтажный, с лоджиями, с обливными изразцами в русском стиле.
Въехать в Дом должны были лучшие люди города. И Сам тоже намеревался. Для Самого сначала построили шестикомнатную квартиру на пятом этаже. Но в это время в Москве началась борьба с излишествами – и Сам от квартиры тотчас отказался. Вызвали архитектора, и все большие квартиры в пожарном порядке перестроили на клетушки, а квартиру Самого решили передать детсаду. Но когда дом достроили, кампания уже прошла. Вновь убрали перегородки и вновь большую квартиру отделали для Самого.
По этому случаю его и назначили отвечать за Дом: он и квартиры должен был распределить, и площадь перед домом благоустроить, и главное – решить вопрос с церковью. Рядом с таким домом торчала эта самая Дивная церковь!
Но голова у него сегодня раскалывалась, и вместо того чтобы думать о Доме, об ордерах, он почему-то все возвращался мыслью к этому кладбищу. Хоронили! Кого хоронили?
