Он был со мной противно на «ты»! И самое удивительное – я с ним пошел.
Мы подошли к лифту и вдруг на площадке первого этажа увидели человека. Человек чистил ваксой туфли. Вы знаете эту вечную привычку людей: сколько бы комнат у них ни было – выходят на лестничную клетку чистить туфли.
– Ты что тут делаешь, Федор? – строго спросил он.
– Туфли чищу. Вы ж квартиру мне дали. Я стенку в доме законопатил.
– Как… уже?
– С час как стенка готова… Приняли ее.
– Кто принял?!
– Наверху, – сказал Федя, – на самом верху приняли.
Лысый недоверчиво покачал головой и взялся за дверцу лифта.
Но дверь не открылась.
Федя подошел сзади и молча рванул дверь.
– Не открывается, – сказал он и вздохнул. – Может, взять ее дрелью?
– Неси дрель!
– Легко сказать «неси». А где же она, дрель-то? Занята дрель.
– Кем занята?!
– Не наше дело… А может, динамитом ее? – вздохнул Федя и добавил задумчиво: – Нет, совсем иначе ее открывать нужно.
– А как… как нужно, дурья башка?
– А по-нашему. Кровь вперед себя пустить. Без крови какая дверь откроется?
И Федя, ухмыльнувшись, посмотрел на него.
– Убивец… – зашептал он.
А Федя уже дернулся к нему:
– Я тебя на ножик сейчас прислоню. Я Дом строил и все поджидал тебя… Сеструха в тиру курвой через тебя стала… Мать райисполком спалила…
– Ты пьяный… Пьяный!..
– Ага, гуляю… Озорник я… Залазь на нож, я, кума, веселый! – И Федя ударил его ножом: – Жги! Жги! Жги!
И открылась дверь. И я вошел в лифт.
Квартира Самого на пятом этаже была без перегородок. Белый потолок и белые стены. Я стоял посереди этой белой, белой, белой залы. И смотрел на крохотную дверцу в углу.
Дверца, как нора.
У самой дверцы, совсем голый, скрючившись, сидел Лысый и Отвратительный. И между лопаток, как оббитая ручка сосуда, торчал кривой Федин нож.
– Садись рядом, – сказал он. – Оказалось, это гостиница. Ты понял. Они превратили Дом в свою гостиницу. Хе-хе… Отсюда – сразу туда.
И вдруг я ощутил себя тоже беспомощным и голым. Я хотел пошевелить рукой, но уже не мог. И головы повернуть не мог… как в детстве, когда захлебывался от плача в ванной и истерически кричал в руках матери. И эти ее руки, не дававшие мне свободы…
Теперь я слышал где-то свой крик – детский крик… И струйка поползла вдоль ног… И где-то меня вытирали… Мое тельце… И вместе с криком там я слышал, как шептали совсем рядом – здесь:
– А потом тебя позовут. И ты пойдешь, и почувствуешь черту… И когда зайдешь за черту, ты будешь знать.
…Черта все ближе. Я иду… Оказывается, я иду к ней.
– Почему утаили? – кричал Лысый. – Объяви нам, что Ты есть! И по-другому бы жить стали… Если Ты такой могучий… всех нас любящий… пришел бы да сказал: «Я есть!» Да разве кто из нас делал бы дурное? А то ведь все притворялся, что нет! Все годил. Все ждал, когда сами изменимся. Неужели не насмотрелся? За миллиард миллиардов лет неужели не разорвалось твое сердце от наших злодейств?
Я вплотную подошел к дверце за черту:
– Значит, гостиница? Повторяемость тюрем, не более? Значит, вся убогая тайна лишь в перемене этих тюрем? Но я догадывался об этом. «Не собирайте земных богатств, ибо…»; «Возлюбите ближнего своего…». Ну, это же ясно. Но тогда в чем же обман? Ах, как я это чувствую: обман.
Дверцу открыли. Они сидели в белых одеждах. И в центре стола – Он, а за Ним… на горе… они же – люди, полуголые, в шлемах, распинали Его. Стоя на лестнице, они прибивали Его тело к кресту. Я видел знакомое, любимое лицо… И Его кровь текла. Он был распят тьму лет назад… И лицо Его, испеченное солнцем, покрытое пылью, облепленное мухами, свесилось… Вздрогнули веки, и возопил Он к Отцу вечным воплем…
– Не оставляй меня, Боже! – кричал я.
…Мое крохотное тельце уже мыли чьи-то женские руки…
А в это время два могильщика на разных концах кладбища закончили свою работу – закопали Лысого и меня… И, подняв лопаты, пошли прочь по аллее…
Вот, пожалуй, и все…
«Де-Декамерон» закончен. Сколько времени, последнего времени, ухлопал я на чтение, друг мой Д.! И как когда-то я сказал Д., так и теперь повторяю: не понравилось!
Перед уходом все-таки решил поспать (ибо всегда после обеда немного сплю).
Вижу, вижу сон! Я испытываю мучительное страдание. Но почему-то радостное страдание. Я ощущаю такую… такую любовь… Проснулся в слезах. Потом опять задремал и понял, что мне опять снится это страдание. Я видел себя, но со спины. Тем не менее знал, что это я. Я висел в воздухе. И на меня медленно надвигалось дерево. Я умолял, я боялся… но неумолимо входил в сень дерева. Листья двигались, как маленькие щупальца. И в листве плавало женское лицо. Ее лицо. Лицо суперзвезды… Глаза ее были закрыты, но все черты освещены каким-то слепящим, беспощадным светом. И вдруг я понял то, что часто мерещилось мне в запрокинутом женском лице. Понял! И содрогнулся!
В последний раз иду прогуляться. Вечерняя прогулка…
Вышел из дома. У метро «Динамо» встретил Краснорожжего. Это человек вечно опухший, с чудовищно подходящей ему фамилией. Он всегда пьян и всегда на новой работе. И в этот раз он был тоже пьян. Он сразу приступил к делу:
– Деньги есть?
У меня не было. Зачем мне деньги?
– Нужно выпить, понимаешь? (Мат.) Хрена ты понимаешь! – Он приблизил страдающие глаза, больные, безумные. – Сволочь ты. Слушай меня…
Он дышал на меня запахом бессонных ночей, зловонием сигарет, плохих зубов, жидкости для бритья и лука. Всем, что он съел и выпил. Из бессвязной его речи я все-таки понял, что у метро «Динамо» висит объявление: у кого-то потерялся пудель, обещано вознаграждение за него.
– Полдня… (мат) рвусь за всеми пуделями. Думаю, хоть какого пса словлю – рупь за труды все равно дадут? (Мат.)
И вдруг он просиял. На багровой роже над клубничным носом заблестели умные глаза:
– На хрена мне пудель?! Есть ты!.. Слушай! Ты похож на нашего нового директора. У вас харя одна – тот такой же таракан. Я в Худфонде теперь работаю. Давай скажем жинке, что ты – наш новый директор. У жинки все есть в холодильнике. Она его, падла, на висячем замке от меня держит. В гастрономе работает. (Мат.)
Гаже и глупее провести последние часы я не мог. Сама судьба посылала мне напоследок этот идиотский спектакль. Я вспомнил, как в Венгрии я смотрел «Макбета» в каком-то новаторском театре. Эти глупцы играли пьесу в бассейне, куда была налита какая-то черная жижа, олицетворявшая, видать, «грязь жизни Макбета». И Макбет, и леди Макбет, одетые в специальные водолазные костюмы, после каждого убийства все глубже погружались в эту жижу…
По горло в грязи я вполз домой к Краснорожжему…
