На перекрестке дорог в большой деревне стоял Оганесян, которого политотдел мобилизовал для разъяснения союзникам приказов советского командования насчет пути их следования.
Рука Оганесяна ныла от тысяч пожатий. Все звездочки на его погонах, не говоря уже о звездочке на пилотке, перешли во владение освобожденных военнопленных - американцев и англичан, - настойчиво требовавших что-нибудь "на память". Он еле спас свой орден Красной Звезды, который тоже чуть было не сделался добычей одного американца, особенного любителя сувениров.
- Вы видите? - спросил Оганесян, горячо пожимая руку гвардии майора. - Тут нужен Суриков или Репин! Меньше никак нельзя!.. А вы куда?
Лубенцов пробормотал что-то нечленораздельное в поспешил проститься.
Чем ближе подъезжал Лубенцов к Шпандау, тем тревожнее становилось у него на душе. Перед самым городом он так струсил, что чуть было не повернул обратно. Он остановил коня и посмотрел на Каблукова.
- Собственно, надо было бы передать Антонюку... - пробормотал Лубенцов, но что такое следовало передать Антонюку, он не сказал по той простой причине, что передавать было нечего.
Наконец он отпустил поводья, и Орлик поскакал дальше. Миновали военную дорогу "Ост-Вест" и въехали на западную окраину Шпандау, где в одном из домов у железной дороги находился штаб дивизии.
Здесь была хорошо слышна артиллерийская канонада, доносящаяся из Берлина. Горизонт над Берлином пылал. То и дело показывались в небе советские самолеты, летевшие бомбить последние очаги немецкого сопротивления в столице Германии.
В штабе дивизии Лубенцов пробыл два часа. Он подробно ознакомился с обстановкой на этом участке, нанес все данные на карту для доклада своему комдиву и все медлил, никак не решаясь спросить, где расположен медсанбат.
Гвардии майора выручил командир дивизии полковник Воробьев. Увидев разведчика, он сказал:
- А-а, посол от Тараса Петровича! Ну, что у вас нового?
Лубенцов рассказал о немецких дивизиях южнее Потсдама, шедших в Берлин выручать Гитлера.
Воробьев удивился:
- Значит, он все-таки в Берлине?! Видно, совсем уже некуда податься сукиному сыну!
- Что это у вас? - спросил Лубенцов, заметив перевязанную руку комдива.
- Ранило под Альтдаммом. Уже заживает. Я только что приехал с последней перевязки из Фалькенхарена...
Лубенцов попрощался и поскакал в Фалькенхаген. По дороге он несколько раз замечал на войсковых указателях красный крестик с надписью "Хозяйство Рутковского". Значит, он ехал правильно. В Фалькенхаген он прибыл, когда уже стало темнеть.
Возле домов, где расположился медсанбат, Лубенцов остановил коня, соскочил, постоял минуту и сказал Каблукову:
- Подожди меня здесь.
Он направился к дому, помедлил у входа. Наконец он решительно поднялся на крыльцо и вошел. В первой комнате никого не было. Он постучался в какую-то дверь. Женский голос, хотя и не принадлежавший Тане, заставил его вздрогнуть:
- Кто там?
Лубенцов ответил:
- Вы не скажете мне, где Кольцова?
Тот же голос негромко спросил у кого-то:
- Не знаете, где Татьяна Владимировна?
Лоб Лубенцова покрылся потом.
- В операционной, наверно, - послышался ответ.
- Нет, - сказал первый голос, - все раненые уже обработаны... Она у себя.
Дверь приотворилась, и к Лубенцову вышла высокогрудая брюнетка с очень черными, чуть раскосыми глазами. Из окон падал предвечерний свет. Лубенцов еще мог разглядеть ее лицо. Она же видела его плохо: он стоял спиной к окнам. Пристально глядя на него, она спросила:
- А зачем вам нужна Кольцова? Кажется, вы не ранены...
Ее голос звучал не слишком любезно.
Лубенцов сказал:
- Да, я не ранен. Мне нужно повидать ее по другому поводу.
- Что? - отрывисто спросила женщина. - Аппендицит? Грыжа?
В эту минуту тихонько раскрылась дверь с улицы, кто-то вошел, и Лубенцов совершенно отчетливо почувствовал, что это вошла Таня.
Женщина с раскосыми глазами сказала:
- Тебя тут спрашивают.
Тогда Лубенцов обернулся. Лица Тани он не увидел, но увидел ее силуэт на фоне открытой двери.
Он глухо произнес:
- Это я, Таня. Здравствуйте.
- Кто? - спросила Таня и слабо вскрикнула.
Потом вдруг стало светло - женщина из соседней комнаты принесла лампу. Свет лампы осветил лицо Тани, белое как бумага.
Потом оба вышли на улицу. На восточном горизонте полыхало пламя, где-то ухали орудия, но Лубенцов и Таня не слышали и не видели ничего. Потом в небе появился узкий желтый ноготок молодой луны, и луну они заметили и остановились.
- Это вы? - спросила Таня и, вглядываясь в его лицо, несколько раз повторила этот вопрос, потом сказала: - Какое счастье, что вы живы! Вам, наверное, нужно уже уезжать, у вас так много дела... Мне страшно вас отпускать, чтобы вы опять не... Какая я глупая, я говорю: опять... Я никак не могу привыкнуть к тому, что вы живы. Вы были ранены, да?
Все это она произнесла быстро и бессвязно.
- Идемте куда-нибудь в темное место, - сказала она бесстрашно: она не желала теперь считаться с условностями, - я вас поцелую.
Они зашли за ближайший дом, она обняла его и поцеловала.
- Как мне вас называть? - сказала она. - Я ведь рас никогда никак не называла. Тогда, под Москвой, - "товарищ лейтенант", а при нашей последней встрече в Германии - "товарищ майор". Буду вас называть Сергеем, ведь вы меня зовете Таней... Ничего не говорите. Я боюсь, вы скажете что-нибудь неподходящее. Это - счастье, что мы встретились, - и все. Вообразим на минуту, что войны уже нет и мы просто гуляем по бульвару в Москве. Ох, как хочется уже увидеть нормальных детей, пускающих по лужам кораблики, играющих песочком!.. Знаете, когда я узнала, что вы погибли, я думала, что доля вины лежит и на мне тоже. Вам сказали что-то плохое обо мне... Да, да, я знаю. И мне казалось, что вы со зла пошли в огонь. Конечно, это было глупо, но я так думала.
Мимо них медленно проезжали повозки, не спеша шли солдаты. И так как все были счастливы в преддверии мира, люди смотрели на влюбленных затуманенными и мечтательными глазами, от души желая им радостной, мирной жизни.
- Меня ординарец с лошадьми ждет, - вспомнил, наконец, Лубенцов, и они пошли обратно в Фалькенхаген.
Каблуков с конями находился на том же месте.
- Сейчас будем чай пить, - сказала Таня. - Лошадей мы устроим у меня во дворе, там какие-то сараи стоят.
Каблуков вопросительно глянул на гвардии майора, но тот смотрел не на него, а на эту женщину. Она пошла вперед, и Каблуков повел лошадей следом. Возле одного дома она остановилась, сама открыла ворота, сказала:
- Вот здесь. Здесь я живу.
Вместе с Лубенцовым она вошла в дом. Навстречу им вышла хозяйка, старушка-немка с тонким лицом, в очках, показавшаяся Лубенцову очень милой, гостеприимной старушкой.
