Я тогда подумал, что Смешной проявил настоящую смелость, истинную храбрость, удивительное самообладание, поразительную способность владеть собой в самых сложных условиях, в том числе и в ситуации смертельной опасности. Это, по-моему, и есть высшее проявление героизма.
Вот сейчас, когда я пишу эти строки, в памяти стучат слова, услышанные мной на одном вечере фронтовой поэзии в Харькове:
Лежат в земле ненагражденные солдаты.
А для прижизненных наград
Им просто жизни не хватило…
Сколько их, порой безвестных героев, без наград полегло в матушку землю, и свою, и чужую?
Далее комбат сказал, что я и капитан Слаутин представлены к орденам боевого Красного Знамени и присвоению очередного воинского звания, при котором «одна большая звезда заменит всемаленькие звездочки на капитанских погонах». Как-то уж очень витиевато он это изложил.
Значительно проще через несколько дней об этом сказал мне («по секрету») Коля Гуменюк. Вначале вместе с «похоронкой» было заготовлено представление к такому высокому званию посмертно на меня, но как только Батурин узнал, что я жив, он тут же приказал это представление задержать, а теперь и переоформить «согласно желанию командира роты» на Смешного. Я подумал: а может, комбату было такое указание сверху, что в штрафбате Герой может быть только посмертно?
А может, Батурину не хотелось, как и раньше, чтобы кто-то в батальоне носил награду более высокую, чем у него? (К тому времени он уже успел получить орден Красного Знамени. Наверное, тоже за форсирование Одера.)
А на этом вечере, после двух или трех тостов, случилось неожиданное. Кажется, замкомбат, бывший мой ротный командир, у которого на Нареве я принял роту, Иван Матвиенко, произнес тост за мое здоровье, за нашу молодую семью, выдержавшую испытание Одером. Его поддержал, к моему удивлению, замполит батальона майор Казаков, довольно привлекательной внешности мужчина, средних лет, с которым у меня практически не было никаких контактов ни на Нареве, ни в последующем, даже перед Одером. Какова была его действительная роль в батальоне, поэтому я и не знал. И вдруг встает Ражев и прямо в лицо говорившим бросает: «Вы не смеете даже произносить их имена!» Далее Ражев, все более распаляясь, стал обвинять их в том, что, пока меня считали убитым, они уже договаривались, кто первый попытается «утешить» вдову. Видимо, мой мозг все еще не был способен спокойно реагировать на такие стрессы. Я потерял на какое-то время сознание от вдруг возникшей чудовищной головной боли. Наверное, к этому эмоциональному фактору добавилось и то, что я, несмотря на строгие наставления госпитальных врачей, все-таки «употребил». Правда, не водки или спирта, а по случаю счастливого «воскрешения» мне налили, кажется, французского коньяка, который среди трофеев не был тогда редкостью.
Опять этот Георгий Ражев, который все больше становился сварливым, склонным к ссорам и скандалам, успевший, кажется, уже солидно хватить спиртного до этого батуринского приема. Его болезненное воображение, подогретое винными парами, нафантазировало какую-то жуткую картину из неправильно понятой, услышанной им фразы. Там речь шла о том, как они сокрушаются о случившемся и каким образом лучше успокоить, утешить молодую вдову на сносях. За эти последние недели Георгию удалось устроить не один скандал и среди офицеров подразделений, и в штабе. И все на почве «злоупотребления». На следующий день его в батальоне уже не было, так как комбат сразу же после этого скандала, не дожидаясь утра, издал приказ № 110, в пункте 3 которого говорилось:
«За систематическое пьянство и нетактичное поведение в офицерской среде, командира взвода 3 стр. роты капитана Ражева Георгия Васильевича откомандировать в распоряжение Начальника Отдела Кадров 1 Бел. Фронта
Командир 8 ОШБ подполковник Батурин
Начальник штаба майор Киселев».
Мог, конечно, командир штрафбата и ходатайствовать, например, о снижении Ражева в воинском звании на одну или даже две ступени, но, видимо, это был удобный случай и оправданный предлог выполнить просьбу его отца.
Решение комбата Батурина об откомандировании Ражева сложилось, видимо, раньше. Тогда, перед Одером, его внезапная замена, оказывается, была связана с письмом Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в 5-й Ударной армии, наступавшей южнее нас, с Кюстринского плацдарма. Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать Одер, прислал комбату 8-го ОШБ просьбу не посылать его чадо в предстоящие бои, чтобы, не дай бог, в самом конце войны оно, уже имевшее и ранения и тяжелую контузию, не погибло. Конечно, отца понять можно, каждому родителю всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою кровинку. Ну а тут возможность была: ведь по штату офицеров было на четыре роты, а воевать шла одна.
Эта его последняя выходка, видимо, переполнила чашу терпения в общем-то флегматичного Батурина, и Ражева так срочно откомандировали, что к утру его уже не было в батальоне. Уехал он не попрощавшись. Наверное, все-таки стыдно было. Через много лет после войны, когда я разыскивал своих друзей-однополчан, вернее «одноштрафбатовцев», нашел и его в Пензе, и почти до самой его кончины мы переписывались. Писал он и о том, что в Берлине встретился с отцом и последние дни войны провел в той армии, в которой тот служил. Совместная фронтовая жизнь и пережитые опасности сближают, наверное, сильнее, нежели разделяют случаи, каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его письма перестали приходить, и через несколько лет на мой запрос в военкомат пришел ответ: «Капитан в отставке Ражев Георгий Васильевич умер 14 мая 1993 года и похоронен на Аллее Славы города Пензы». Наверное, все-таки тогда в ШБ у него были срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.
В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями Штаба Фронта или собственной инициативой комбата.
Так, если перед отправкой нас на Одер 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в 8 километрах северо-восточнее г. Кенигсберг (на Одере), откуда мы и пошли на Одер, то уже 25 числа батальон передислоцируется в село Нойенхаген, в 5 км севернее гор. Бад-Фрайенвальде, а 30 апреля уже в с. Рульсдорф, 3 мая – в с. Левенберг, 5 мая – в с. Вустерхаузен. Там мы и встретили Победу.
В бой наши подразделения больше не посылали, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы продолжали работать. А вот уж точно батуринская инициатива – почти каждую ночь объявлять тревогу и выстраивать весь личный состав для проверки. Наверное, других способов поддерживать дисциплину он не нашел.
