В 1552 году через эти места прошел Иван Грозный, направляясь походом на Казань и поставил здесь деревянную крепость. Официальной датой основания города считается 1578 год.
33 Приключение Блудова в 1811 году было в метафизическом плане погранично: поднимаясь от лесной бездны в реальный, спасающий Арзамас, он двигался по вектору древней истории: из язычества в христианство. Блудов был человек весьма чувствительный к перемене духовного пространства (или сам о себе полагал такое), чуткий к сообщениям флюидов, к тому, что можно было бы назвать «голосом места».
34 По другим данным, неподалеку было имение Ушаковых. Но и в этом случае сохраняется духовный маршрут старшего Ушакова (тот же источник называет его не дядей знаменитого адмирала, но его дедом). Старший Ушаков, ушед из Петербурга, постригся в монахи в Санаксарском монастыре и до конца дней в нем подвизался.
35 Санаксарский монастырь (иногда пишут Синаксарский): его название местные жители понимают как свое, мордовское, заезжие моряки — как греческое. Сюда, в глубину материка, после канонизации Федора Ушакова в 2001 году, приезжают делегации моряков со всех флотов России, представители ее «морского целого».
36 Толстой ехал через Арзамас — на юг, в самом опасном для московита направлении, собираясь, сам не зная того, перешагнуть исследуемую нами ментальную границу, трещину между христианским и языческим помещениями души.
Толстой сам себе накликал это путешествие; черт его понес (он сам потом говорил, что черт) из Нижнего Новгорода в Пензу покупать лес. Зачем? Ему, в головокружении от внезапно свалившегося на него богатства, — за «Войну и мир», что печаталась выпусками, пошли серьезные гонорары — показалось, что лучшим вложением денег будет покупка леса. В Пензе обнаружился дешевый лес. Лев Николаевич, по его словам, решил, что нашел дурака, который ему за пять копеек рубль продаст, — и отправился из Нижнего в Пензу. Тут стоит еще раз взглянуть на карту: это тот самый миссионерский меридиан, на котором незаметно обламывается из русского мира в мордовский невысокая арзамасская «ступень». Соблазн ненужной, лишней выгоды заслонил от его внутреннего взора опасность такого перехода. Толстой шагнул, споткнулся на арзамасской духовной «ступени» — и провалился, как в яму.
37 Есть предположение, что именно эта дерзость провинциальных «первостроителей» изумила обе русские столицы и послужила поводом для выдумки Дмитрия Блудова. По Москве и Петербургу тогда пошли «арзамасские» разговоры о большом белом соборе, который прежде столиц будет праздновать победу 1812 года, за разговорами анекдоты; они дошли до Блудова — он вспомнил, что такое настоящий Арзамас. И когда пришла пора высмеять дерзкого Шаховского, осмелившегося напасть на Жуковского, Блудов написал свое «Видение», где поместил героя в арзамасскую глушь, где родятся одни нелепицы и несбыточные химеры.
38 Фамилия зодчего этому вполне соответствует: Михаил Коринфский, кстати, уроженец Арзамаса, ученик А.Н. Воронихина.
39 Таков, к примеру, Ярославль в «Войне и мире», в котором умирает Андрей Болконский. Ярославль даже не назван у Толстого (так страшен для него этот волжский предел), на то указывают косвенные замечания; также не названа Волга, просто написано — большая река, «большая вода». Для Толстого это не Волга, но сущий Стикс: по ней проходит граница между двумя мирами, жизни и смерти. Болконский перешагивает ее и умирает, тонет в белом поле толстовской бумаги.
40 Теперь это город Лев Толстой; название советских времен, показательное во всяком смысле, в том числе предельном — здесь город, огород, граница Льва Толстого и его языка.
41 Одной из целей «Экспедиции 10-го года» было миновать Астапово. Проехать дальше, понять, куда бежал Толстой. Он бежал, чтобы жить дальше; в самом деле, не собирался же он именно здесь остановиться и так умереть. Нужно было ехать дальше, отыскивать продолжение толстовской перспективы, искать на карте продолжение русского языка.
Это в общем и целом удалось. Мы миновали Астапово, продвинулись на восток, посмотрели город Раненбург (ныне Чаплыгин), тот самый, до которого два часа не доехал Толстой, и затем повернули на юг. К югу от Астапова был «найден» город Елец, где оставили о себе память Бунин и Розанов, на юг тек Дон, прирастая землями Платонова, Чехова, Шолохова — все за Толстым, после него, на других бумажных островах нижнего русского «моря».
42 Об этом предупреждал Чехов, не просто писатель, но исследователь русских ментальных пределов (тут довольно вспомнить один его «Остров Сахалин»). Он страшился смерти Толстого, как конца света, и в конце концов «успел» уйти раньше него на шесть лет. Вот умрет Толстой — все к черту пойдет — так говорил Чехов. Он имел в виду не что-то конкретное, наподобие войны и революции, но нечто отвлеченное и одновременно катастрофически действенное для русского человека: распад архитектуры сознания, в которой Толстой был на тот момент главным скрепляющим звеном. Это была та именно архитектура сознания, что удерживалась словом, существовала в пространстве слова в слабой связи с географической и исторической реальностью.
43 Том II, часть I, глава I.
44 Том I, часть V, глава II.
45 Еще одно «совпадение» из того же ряда, разумеется, отмеченное Толстым. Бородинская жертва и самосожжение (жертва Москвы) в начале сентября 1812 года произошли ровно через 1500 лет после исторической победы Константина Великого (1 сентября 312 года), после которой была объявлена эра христианской свободы и переменен календарь. Тогда началось время Константинополя, теперь — время Москвы.
46 Развернутое рассуждение об этом мнемофокусе я опубликовал в журнале «Октябрь», 2004, № 10, эссе «Пьер переполнен», «Первая глава». В ней механика воспоминания Пьера о жизни как о состоявшемся романе разобрана по возможности подробно.
47 Можно вспомнить преображение шишковской «Беседы», которая именно в этот момент перестала быть предприятием частным, кружковым, и превратилась в официозное «общее» учреждение, представительствующее от имени влиятельной политической партии — консервативной, сопротивляющейся переменам нового времени, в частности проекту перевода.
