Однако дед всегда много читал, жаждал знаний, у него, как вспоминала мама, был живой, самостоятельный ум. Когда мог, он подписывался на научно-популярные издания, хотя зачитывался и русской классикой. В то время большой бум переживали книги, выпускавшиеся усилиями интеллигенции для просвещения народа. Большую популярность имели сытинские издания. Я помню, с какой любовью дедушка самостоятельно переплетал книги, несколько обветшавшие от долгого использования: на новые у него просто не хватало средств. В доме были, конечно, книги Горького, Толстого, Чехова, имелись и тома такого удивительного издания, как «Россия. Полное географическое описание нашего отечества — настольная и дорожная книга для русских людей. Под редакцией В. П. Семенова и под общим руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского». Во всяком случае, во втором томе, посвященном Среднерусской черноземной области, помню дедовы карандашные пометки на полях, подробные карты, изображения жителей черноземной полосы в национальных костюмах разных регионов и народностей.
Это издание, к сожалению, пропало, однако две книги, переплетенные дедом, все же сохранились у меня до сих пор, вопреки бурным жизненным перипетиям и утратам множества других документальных свидетельств прошлого. Их легко узнать на полке: темно-синий, тканевый корешок и зеленый переплет — выбора в материалах у деда явно не было. На обложке аккуратно наклеен небольшой листок пожелтев — шей бумаги, на нем рукой деда — название книги. На одной: «Энциклопедический словарь. Издание 1924 — 27 гг. журнала “Вестник знания”». На другой: «М. Горький. Тт. XV–XVIII». То есть дед сам свел под один корешок четыре томика в бумажной обложке. Горький сегодня, понятное дело, не слишком популярен, а вот мой дед, помню, отзывался о нем с глубочайшим уважением. Знает нас как облупленных, говорил дедушка, и все, что о мещанах пишет, — правда: ведь он тоже из мещан, как и мы. Слово «мещане» в советское время сделали практически ругательным, поэтому я, видимо, удивленно взглянул на него.
— Что так? — повел бровью дед. — В Веневе кто не из крестьян был или, может, из высших сословий, тот мещанин. Горожанин то есть. Венев-то и начался как город. Он давно стоит. У нас вон, уже при мне, в одночасье церковь старинная рухнула, притом сама, от древности, поскольку ее построили в честь битвы на Куликовом поле.
Слова деда про эту церковь я запомнил точно, хотя подтверждения им пока не нашел. Мамаево побоище, то есть важнейшая для Московской Руси битва с ордынцами на Куликовом поле, после чего началось укрепление Москвы как центра русского государства, произошло в 1380 году. Между тем Венев впервые уже в 1371 году упомянут в летописи как город (то есть огороженное, защищенное от недругов место, дающее защиту своим жителям и окрестным селянам). Кстати, известна такая старинная местная легенда: когда на горе у реки Веневки похоронили двенадцать братьев, местных жителей, погибших в Куликовской битве, под ней возник источник, в котором насчитали двенадцать ключей… Может, это просто красивая легенда, а может, и нет: при недавних раскопках на холме нашли четырнадцать погребений, которые датируются XII–XIV веками. Источник же бьет из-под горы-кургана и теперь, и неподалеку от него, на широком заливном лугу, последние годы в середине июня проводят фестиваль самодеятельных народных коллективов под названием «Двенадцать ключей».
Именно на это место, на склон кургана в нескольких километрах от города, как вспоминала бабушка, еще до революции веневцы каждый год по весне приходили отмечать Красную горку — древний народный праздник, когда было первое большое гулянье после долгой зимы, следом за Пасхой. Молодежь устраивала игры, девушки водили хороводы, все пели, веселились. Шли семьями, рассказывала бабушка, и стар и мал, с прислугой и так, сами по себе, несли всякую снедь, самовары, разные одеяла-подстилки, чтобы полежать на уже теплой земле, порадоваться солнышку и вольному воздуху.
Венев всегда был небольшим городом: за триста лет, с 1668 по 1959 год, его население увеличилось менее чем вдвое — до 6300 человек. Изначально это было поселение вокруг крепости, что стояла на засеке — оборонительной полосе к югу от Москвы, которую в XVI веке устроили для защиты стольного града от нападения ордынцев. Тут жило немало служивых людей, и сегодня один из районов города сохранил старинное название — Пушкарская слобода, другой — Стрелецкая. Третья слобода — Озеренская (считается, что от слова «озирать», то есть наблюдать, следить) — во времена (5ны просто называлась Казачьей. Но жили в городке и торговые люди, особенно в центральной, Городенской слободе. Они пускались на различные предприятия. То бишь были предпринимателями… То-то мне бабушка все рассказывала, маленькому:
— Вот в старые-то времена, внучек, дефициту не было. Ну, недород если, это да. Это — как Бог даст. Но чтоб чего-нибудь не хватало или чтобы товары из лавок совсем пропадали, такого я чтой-то и не припомню. Сам посуди: вот едет купец с Волги, например с той же Астрахани, и везет в своих возах рыбу оттуда, икру или пряности всякие заморские. Или ткани, да все-все. Хотя бы чай, например. Едет, пока все не распродаст. А там назад поворачивает…
Я не знал, что и думать, не верил я особенно бабушкиным словам, но когда она заговорила о чае, тут я вспомнил: у моего отца, кого суровая жизнь приучила ничего не выкидывать и любую щепочку беречь (а вдруг пригодится), разные винтики и гаечки хранились в красивых, расписных жестяных коробках из-под чая, дореволюционных, с роскошными цветами или же с изящными китаянками в окружении цветущих деревьев.
В дедовском «Энциклопедическом словаре» я прочел простое определение: «Мещане (от слова “место”), в Московской Руси “черные”, “посадские” люди. При царизме особое сословие (податное, не изъятое по суду от телесного наказания)». Дальше, в порядке идеологической нагрузки, добавлено: «Буквально соответствует понятию “мелкая буржуазия” на Западе». Вот, значит, как в разгар НЭПа относилась новая власть к таким, как мой дед (словарь был издан в 1924–1927 годах). Пусть мелкая, но ведь буржуазия! Не знаю, когда именно дед стал толстовцем, но все мое детство было пронизано этим словом. К сожалению, запомнились мне лишь внешние проявления его толстовства. Всю жизнь он носил рубахи-«толстовки», подпоясывая их, как водится, ремнем. Дед не только рассуждал порой о необходимости «опрощаться», но сам, сколько его помню, жил просто, непрерывно занимаясь крестьянским трудом, работал бухгалтером. Был он вегетарианцем, притом довольно долго. Правда, может, еще и потому, что все годы его зрелой жизни — двадцатые, тридцатые и сороковые — оказались в России затяжной порой трудного, тяжкого существования, когда, по словам бабушки, «жизнь выматывала все жилы». Получается, что сама жизнь вынуждала его к «опрощению»… При мне, в 1950-е годы, дед скорее больше упоминал о вегетарианстве, но не слишком практиковал его. Я также не раз слышал от него о «непротивлении злу насилием». При этих словах он, помнится, как-то особенно зорко и пытливо вглядывался в меня, восьмилетнего. Я, конечно, не понимал тогда, какое «зло» конкретно он мог иметь в виду. Как не понимал, например, в какой связи дед упоминал имя митрополита Сергия, того, кто в 1927 году провозгласил принцип лояльности существующему режиму и прекращение (во всяком случае, открытого) конфликта церкви с властями. Впрочем, принцип непротивления носит общий характер, и его вовсе не обязательно конкретизировать. Во время Первой мировой войны дед был призван в армию и служил в последние месяцы перед ноябрьской революцией где-то в Псковской губернии. Вероятно, дед принял толстовство позже, уже в советские годы, поскольку толстовцы отказывались от службы в царской армии. Я думаю, что толстовство оказалось логичным и приемлемым для него способом ухода во внутреннюю эмиграцию, позволило выживать в новой, порой весьма оголтелой атмосфере. Тем более что местные власти отличались революционной активностью и особым усердием. Из окрестностей Венева вообще вышло немало революционеров, а также рьяных сторонников нового государства, последователей более жесткого курса. Как сказано в материалах прекрасно сделанного сайта veneva.ru, «Венев стал первым красным городом губернии, а фотография празднования 1-й годовщины Октябрьского переворота в Веневе, напечатанная в “Известиях”, была на столе В. И. Ленина». Тогда же уездный исполком приобрел у московского скульптора Алексеева бюст Ленина и осенью 1918 года установил его к первой годовщине революции, на центральной, Красной площади Венева. Заметим: произошло это всего через два месяца после покушения на Ленина. Считается, что это первый памятник Ленину в Советской России. Он стоит там до сих пор. Веневские краеведы обнаружили документ, свидетельствующий, что моему деду, Н. Ф. Белугину, в самый разгар Гражданской войны доверили такой ответственный участок, как распределение продовольствия. В списке сотрудников уездного исполкома за 1919 год он значится как делопроизводитель секции опеки и попечительства подотдела социального обеспечения. «Представляете, он ведь в то время реально спасал людей от голодной смерти. В том числе так называемых бывших, которых, вообще говоря, власти оставляли на произвол судьбы. Можно сказать, что от вашего деда реально зависело, кто выживет…» — сказал мне один молодой веневский краевед. Если в самом деле так, очень уж это в его духе моего деда. Таким его и помню: справедливым, строгим, уважающим людей, их право на жизнь и заботящимся не только о своей семье, но и о них, чужих.
