— Да нет, ничего странного, — объясняет Лидия Борисовна. — Дядя Вилли никогда не терял ни головы, ни самообладания. У моей скончавшейся несколько лет назад двоюродной сестры редкое для России имя — Эвелина. А то, что американская разведка совсем не дремлет — это точно. Там, в США, понимали: попалась им в руки фигура крупная. Сколько таких разведчиков могло быть в Союзе? Пять? Десять? Двадцать? И по необычному имени дочери, по сопоставлениям, экскурсам в прошлое могли бы догадаться, что какого-то замухрышку в Штаты не пошлют и арестовали они советского нелегала Фишера, не раз работавшего за кордоном. А Лидия, Лидушка, так ласково называет меня в этом письме дядя Вилли, — типично наше, распространенное. Через меня им было на него никак не выйти, и мой приемный отец понимал это. К тому же, когда он писал «дочь Лидия», и на Лубянке, и мама Эля знали: это точно от него, никакой подставы. Тут нет игры с американской стороны: никто наших семейных историй с удочерением знать, конечно, не мог.
— Вы были прямо как пароль. А вам приемный отец писал письма?
— И он, и мама Эля. Иногда такие строчки: «Лида разбаловалась, совсем перестала слушаться». Или: «Скоро у Лиды день рождения, надо хороший подарок».
— Лидия Борисовна, а как вы оказались в семье Фишера?
— Я — урожденная Лебедева. Мама Эля, Елена Степановна Фишер, — сестра моего родного отца Бориса Степановича Лебедева. Человек неплохой, но пил горькую. Работал шофером. Родную мою маму Александру Васильевну Звереву я помню плохо. Жили с отцом и матерью в самом центре, в Благовещенском переулке — комнатушка в доме гостиничного типа. Рассказывали мне, что мама — женщина красивая, простая, особой интеллигентности в ней не было. Трудилась завхозом в санатории. Умерла от туберкулеза легких в 1932 году, когда я еще в школу не ходила. С той поры взяла меня к себе ее родная сестра. Я всю жизнь до замужества прожила с ними. Пять человек: дядя Вилли, мама Эля, Эвуня, так я зову Эвелину, я и еще моя бабушка со стороны мамы Эли и моей мамы плюс любимый терьер Спотик — в коммуналке, в двух смежных комнатах на Самотеке, во 2-м Троицком переулке. Кроме нас там жили еще две семьи. Но ничего, помещались. Мама Эля и дядя Вилли работали, мы с Эвуней учились, бабушка занималась хозяйством. Дядя Вилли всегда уважительно называл нашу бабушку Капитолиной Ивановной. А уже потом дяде Вилли дали отдельную двухкомнатную квартиру на проспекте Мира. Я с ними всегда была прописана и сына Андрюшу родила на проспекте Мира…
— Как вы все там помещались? Такая теснота! Со стороны Вильяма Генриховича — благородно…
— Такой он человек. До войны мы ютились в крошечной квартире, но не чувствовали себя чего-то лишенными. Маленькая комнатуха, где жила я, была перегорожена шкафом. Тут же стоял письменный стол для уроков, напротив — моя кровать. С другой стороны шкафа спала Эвуня. Пространство за шкафом в семье называлось «закуток» — это была личная территория дяди Вилли. Когда он был дома, то в основном возился в «закутке» со своей радиоаппаратурой. Она непрерывно издавала разные звуки, свист и гул, врывались обрывки азбуки Морзе. В «закутке» непонятно каким образом умещалось множество железяк, трогать их категорически запрещалось.
— А есть ли какие-то семейные предания о том, как познакомились Вилли Фишер и Елена Лебедева?
— Не предания, а история одной вечеринки. Владимир Робертович Расс, товарищ дядя Вилли по радиороте, в которой они служили в 1925-м, пригласил друзей на вечеринку. Сестра Володи — Татьяна Расс — привела свою подругу Элю, с которой они жили в одном доме на улице Грановского. Зашел и Вилли Фишер. А в результате знакомств на той вечеринке вскоре появились две семейные пары. Одна — мама Эля и дядя Вилли.
— По воспоминаниям вашей сестры, Эвелины Вильямовны, знаю, что жили небогато.
— Жили бедно. Дядя Вилли…
— …Вильям Генрихович Фишер, он же Абель…
— …Был человеком светлым, бескорыстным, всегда нуждался. А меня все равно взяли к себе. Помню, до войны надо было пойти на какой-то прием, так у него даже костюма не было. И мы занимали деньги у друга — Рудольфа Ивановича Абеля и его жены тети Аси, чтобы купить нечто более или менее приличное. Нам, девчонкам, все перешивали из каких-то старых пиджачков. Мама Эля была очень хозяйственной, дома все в порядке идеальном, хорошо вязала, шила. И в музыке талантливый человек. Арфисткой была прекрасной. А в Норвегии, куда они втроем с Эвелиной поехали в свою первую командировку, набрала учениц, создала маленькую школу балета. Эвелина там тоже занималась. А вот жили в Москве очень скромно.
— Но ведь Вильям Фишер все-таки работал в органах, был там чуть ли не лучшим радистом. Почему такая бедность?
— А вы смотрите, сколько иждивенцев, которые не работали! Откуда деньги брать?
— Случались ли какие-то праздники, посиделки?
— На Новый год всегда наряжали елку. Справляли в основном по-семейному. Папа его уже умер, а мать дяди Вилли, Любовь Васильевна, всегда приезжала с праздничным английским пудингом.
— Неужели английские традиции сохранялись чуть ли не до самой войны?
— Как видите. И по той же традиции пудинг всегда подавался на стол горячим. Вы знаете, я бы все же заметила, что английских традиций придерживались во всем. Была в семье некая сдержанность, чувств не выдавали, держались достойно и скромно.
— Ну а другие гости собирались?
— Изредка. В основном — сотрудники по работе. Было время между довоенными командировками, еще до увольнения дяди Вилли из органов, когда они приходили чаще. Накрывался праздничный стол. Без всяких излишеств, зато хорошо сервирован. И вкуснотища — всем нравилось. Мама Эля была мастерица готовить.
— Выпивали? Или Вильям Фишер был аскетом?
— Я бы не сказала. Пили в основном сухие вина — «Цинандали», «Напареули» — и в небольших количествах. Иногда дядя Рудольф (Абель. — Н. Д.) приносил бутылочку коньяка. За столом в основном разговаривали. Чтобы петь? Может, изредка, что-то не припоминаю. Случалось, играли на струнных. После войны играть стали почаще. У нас, детей, был свой отдельный стол. Вот где было крику!
— Лидия Борисовна, Фишеры вас официально удочерили?
— Все время хотели, но знаете, как мы привыкли — тянем-тянем, все
