— В каком звании?
— Краснофлотца. И тут, когда еще служила, собеседование с людьми из Смерша. В конце войны, чуть не в День Победы, приехал молодой офицер-смершевец: отбирали они работников для Москвы, тех, у кого было где в столице жить, потому что приказ — никакой жилплощади не выдавать, и так не хватало. Преимущество — москвичам, и мы, несколько человек отобранных, согласились. Повезли нас в Москву. Потом полгода учебы и восемь лет работы в органах. Уволилась в звании лейтенанта.
— Почему уволились?
— Потому что у меня муж там же. Занимал значительный пост. И когда в 1953-м или 1954-м вышло указание, что нельзя вместе и мужу и жене работать в органах, то я решила: уходить мне. Я устроюсь, а муж кроме этой работы ничего не умеет. Пошла после стольких лет в армии и в органах на гражданку. Пристроили в военную академию химзащиты, где долго была заместителем начальника отдела кадров.
— Лидия Борисовна, на этой фотографии у вас весь китель в орденах и медалях. Это за КГБ или за войну?
— Только за войну — и ордена, и медали, а за КГБ ничего не давали.
— Как отнесся дядя Вилли к тому, что кто-то из семьи пошел по его стопам?
— Он был всегда против. Однажды и у Эвелины была такая возможность — во время его отпуска, когда он вырвался из США в 1955-м. Дядя Вилли сказал: одного человека на семейство хватит. Да и Эвелина не проходила по здоровью. Она окончила Московский государственный педагогический институт иностранных языков и устроилась переводчицей английского в журнал «Новое время». Со мной другой случай. Я домой им написала письмо из армии, что скоро буду в Москве, преподнесу один сюрприз. И вся семья подумала, что я жду ребенка. Приехала не беременная, и дядя Вилли сразу: что происходит? Я ему: буду работать в органах, уже учусь. Ничего он мне не сказал, хотя воспринято это было без энтузиазма.
— С Вильямом Генриховичем наверняка можно было и посоветоваться насчет такой работы.
— Я как-то стеснялась. Однажды он спросил меня: «Лид, кем ты у нас?» А я засмущалась: «Дядя Вилли, даже вам не скажу, подписку давала». Вот дурочка. Так и не сказала. А он засмеялся.
— Вы знали, что он скоро уедет на долгие годы?
— Говорили глухо-глухо: отец готовится к отъезду… И мне все было понятно. Не догадывалась, что в США, но понимала — едет в длительную командировку.
— Перед отъездом в Америку собирали семью, как-то прощались?
— Уезжал тихо, без всяких прощаний, потому что не надо было этого делать.
— Письма из Штатов приходили?
— Он писал на маму Элю очень коротко, и нам приносили, передавали. А мама ему тоже так же. Однажды и я приписала. Не знаю уж, разрешалось это или нет.
— Вы догадывались, что он нелегал?
— Конечно. Из Америки он один раз, я вам говорила, приезжал в отпуск. Нам привез подарки, Эвуне и мне, одинаковые.
— И что за подарки?
— Часы ручные и по отрезу панбархата, тонкий такой. Часы у меня до сих пор… Затем дядя Вилли исчез. Начались какие-то домыслы, пошли разговоры, будто его посадили. Мама Эля говорила: «Смотрят косо, словно он предал родину». Знаете, очень трудно, когда на тебя вот так смотрят. Но потом все это переросло в сочувствие: люди слушали радио «Свобода», появились какие-то статьи в чужих газетах об аресте. В нашем поселке старых большевиков в свое время многих пересажали — почти у всех родственники сидели, и потому люди, такое пережившие, очень тонко все понимали. А знакомые сострадали вместе. На нашей улице с самого возникновения поселка поселилось много старых большевиков из латышских стрелков. Их столько по тюрьмам и ссылкам! Конечно, они, в шестидесятые вернувшиеся и не сгинувшие, сочувствовали. Или до начала войны каких-то людей еще из ленинских времен вдруг объявляли эсерами, троцкистами, куда-то увозили. У всех, почти у всех, родственники помучились. Сколько же народу перемололо, редко у кого близкие не пострадали…
— Давайте о более светлом. В 1962 году ваш отец вернулся домой. Вы тогда на обмен в Берлин с Эвелиной и матерью не поехали. Почему?
— Так кто ж меня бы отпустил? Вернулся дядя Вилли после стольких лет работы, тюрьмы — и встреча дома. Никаких пышностей и вечеринок. Даже старых друзей не звали. Хотелось вместе, только мы своей семьей и еще двое его друзей. Дяди Рудольфа Абеля уже не было — умер. И вот, смотрите: Абеля теперь — ну, настоящего — везде упоминают.
— Он подполковник разведки, столько орденов, и особенно за войну…
— Но никто не знал, где его могила. Ко мне приходили, и я их возила недавно. Похоронен он с женой на Немецком кладбище. Умер от сердечного приступа, жена Ася скончалась в пансионате для престарелых, там и жила, потому что детей у них не было. Осталась только племянница.
— Был и племянник, Авангард Абель. Ветеран войны, жил в Волгограде.
— Мы его звали Авка. Он у нас на даче в первые месяцы войны жил. Озорной такой мальчишка, мы с ним дружили.
— Лидия Борисовна, а что рассказывал Вильям Генрихович о тюрьме? Жаловался на порядки, на американских уголовников?
— Никогда! И никого не честил. А про уголовников — только то, что учил их французскому, и некоторые действительно научились. Еще о том, что рисовал в камере — давали ему рисовать, я видела его картины, рисунки, наброски. Там стояли его кисти. Человеку фактически грозило пожизненное заключение, это могло выбить из колеи любого. А он рисовал, научился шелкографии.
— Ничего не говорил о новой работе на Лубянке?
— Даже не знаю, как вам сказать. По-моему, обижался, что той, своей основной, работой больше не занимается. Читал лекции молодым. А мог бы и больше. Но как только Эвуня начнет говорить, что вот это и то плохо, он спокойным таким голосом ее поправлял.
— А с кем он общался? Рассказывают, дружил с Кононом Молодым…
— Дружил? Возможно. Хотя Конон был гораздо моложе. Нет, встречались они нечасто. Сблизились на съемках фильма «Мертвый сезон». Помните? С кем дружили, так с Коэнами. Ездили мы всей семьей к
