ГЛАВА 14
«Лолита» искрится: Корнель, 1955–1957
Моей бедной Лолите приходится нелегко. Самое обидное, что если бы я сделал ее мальчиком, или коровой, или велосипедом, обыватели, скорее всего, и ухом бы не повели.
Из письма Набокова Грэму Грину, 19561
Пнин, долго служивший объектом насмешек всех своих коллег, уезжает из Вайнделла, и его сменяет лощеный и преуспевающий Набоков. В начале 1950-х годов реальный Набоков действительно преуспевал и как сотрудник «Нью-Йоркера», и как университетский преподаватель. Но хотя, когда он писал «Пнина», на его столе уже лежала законченная рукопись «Лолиты», мог ли он подумать, что всего лишь через пару лет прославится на всю страну и на весь мир и что в 1959 году, через несколько месяцев после публикации «Лолиты» в Америке, сможет уйти из Корнеля и всецело посвятить себя литературе?
Характер Пнина во многом раскрывается через восприятие его коллег. А создатель Пнина? Как относились к нему его коллеги в те дни, когда он был уважаемым писателем, но еще не знаменитостью? Был ли он похож на Пнина? Был ли у Пнина другой прототип?
Многие считали, что прототипом Пнина был Марк Шефтель, русский эмигрант и преподаватель русской истории в Корнеле. Кое-кто даже упрекает Набокова за то, что он жестоко высмеял Шефтеля в образе Пнина. Но Набоков считал Пнина «симпатичным и притягательным человеком», куда умнее и добрее тех, кто его высмеивает, — поэтому подобные упреки кажутся неуместными2. И все же — был ли Шефтель прототипом Пнина?
Набоков высоко ценил проделанную Шефтелем совместно с Якобсоном работу над «La geste d'Igor»[108] и поэтому в 1950 году согласился вместе с ними издавать «Слово» на английском языке3. В Итаке Набоков встречался с Шефтелем и на преподавательских семинарах русистов (специалистов по истории, экономике, политике, литературе и т. п.), и в домах общих знакомых. При этом он всегда отрицал, что Шефтель — прототип Пнина.
Лекции Шефтеля отличались сумбурностью, по-английски он говорил с сильным русским акцентом, отчего студенты плохо понимали его. Двадцать лет спустя Альфред Аппель рассказал Набокову о том, как студенты звонили друг другу перед экзаменом по русской истории и пытались расшифровать, что написано в их конспектах. Во всех тетрадях была фраза «кротовые очистки», и никто не мог понять, что это такое, пока на экзамене речь не зашла о кровавых чистках. Набоков так хохотал над этой историей, что слезы струились по его лицу — чисто пнинианская черта, после чего с теплой приязнью пробормотал: «Святая невинность». Набоков вспоминал один эпизод в пнинианском духе: стоявший рядом с ним в корнельском лифте Шефтель беспечно вздохнул: «Все мы Пнины!», словно забыв, что перед ним человек, сотворивший Пнина4.
С самим Набоковым в его бытность заезжим лектором тоже происходили нелепые истории, его и самого мучили кошмары из преподавательской жизни: он тоже боялся потерять свои записи, боялся, что во время занятия с ним случится сердечный приступ5. Будучи эмигрантом, преподавателем русского языка, профессором в Стэнфорде, Уэлсли, Корнеле и Гарварде, читая лекции в различных штатах Америки, он конечно же знал многих русских, работавших в американских университетах. Его сачок вобрал в себя немало интересных образцов, прежде чем он опубликовал оригинальное описание вида «русский профессор-эмигрант» и назвал его «Пнин». Набоков не списывал своего героя с определенного прототипа, но, безусловно, обрадовался фразе Шефтеля, показывающей, что вид описан совершенно адекватно. Однажды он спросил у другого эмигранта, Альберта Пэрри — преподавателя в соседнем Колгейте: «Разве вы не сердитесь на меня за Пнина?» — «Я? Почему?» — «Да всякий русский в Америке, преподающий что-нибудь русское, узнает себя в Пнине и очень злится». Когда Пэрри ответил, что не находит в себе никакого сходства с Пниным, ему показалось, что Набоков слегка огорчился6.
Набоков, в отличие от Пнина, не вызывал у окружающих ни смеха, ни сочувствия. Чувство юмора иногда изменяло Пнину, Набоков же от души радовался забавным жизненным коллизиям и умело пользовался своим остроумием и для того, чтобы разбивать лед, и, наоборот, чтобы держать других на расстоянии. Его считали остряком и затейником7. Как и Пнин, он был фигурой примечательной, но при этом его редко видели одного: всегда вместе с Верой — в машине, в коридоре, в аудитории, и этим он резко отличался от бедного одинокого Пнина. Один преподаватель вспоминает, что как-то встретил Набоковых в супермаркете, и они вели себя как влюбленные. Завидев коллегу, Набоков начал буйно острить по поводу новых возможностей цветной туалетной бумаги: из нее можно делать все что угодно — гирлянды, бумажные колпаки…8
Некоторым не нравилось, что он был не таким, как все, — и гордился этим. Его не огорчали, а скорее веселили разговоры, звучавшие «на нижнем уровне факультета в Корнеле, — о том, что я слишком много уделяю внимания „структуре“ и слишком мало — „идеям“. Я не изменю своего подхода»9. Он любил отступать от канонов научного литературоведения и держался отчужденно на преподавательских собраниях и на лекциях, но, оставшись один на один с коллегой или со студентом, неизменно поражал их своей добротой и исключительным вниманием. Одна студентка вспоминает контраст между Набоковым, который на первом занятии гневно протестовал против радио, и общежитий, и группового обучения, — он предлагал, чтобы студентов запирали в индивидуальные звуконепроницаемые кельи, — и любезным хозяином, который принимал ее у себя дома, когда ей пришлось уйти с его курса из-за того, что он совпал с другой дисциплиной. Вера пригласила девушку в кабинет, Набоков предложил помочь ей снять пальто, они окружили ее заботой, а когда гостья собралась уходить, Вера проводила ее вниз по лестнице. «Со мной никогда так не обращались. Я была ужасно смущена»10.
Иногда, шагая по коридору учебного корпуса, Набоков настолько погружался в свои мысли, что Вере приходилось тормошить его, когда мимо проходил кто-то из знакомых. В другие дни он бывал оживленным и жизнерадостным. Однажды перед выходными М.Г. Абрамс увидел, что он тащит домой стопку книг высотой до подбородка: выпуски «Эдинбург ревю» за 1820–1830 годы. «Там попадаются чудесные статьи», — заметил Абрамс. «Статьи? Я никогда не читаю статей! Меня интересуют рекламные объявления!» — ответил Набоков, который как раз занимался фасонами и модами пушкинской эпохи11.
