Иногда, шагая по коридору учебного корпуса, Набоков настолько погружался в свои мысли, что Вере приходилось тормошить его, когда мимо проходил кто-то из знакомых. В другие дни он бывал оживленным и жизнерадостным. Однажды перед выходными М.Г. Абрамс увидел, что он тащит домой стопку книг высотой до подбородка: выпуски «Эдинбург ревю» за 1820–1830 годы. «Там попадаются чудесные статьи», — заметил Абрамс. «Статьи? Я никогда не читаю статей! Меня интересуют рекламные объявления!» — ответил Набоков, который как раз занимался фасонами и модами пушкинской эпохи11.
Ефим Фогель, в то время молодой преподаватель английского отделения в Корнеле, тепло вспоминал Набокова как порядочного, доброго «сердечного человека, который не жалел времени на беседы с младшим коллегой». Узнав, что Набоков переводит «Героя нашего времени», Фогель сказал, какая глава нравится ему больше всех. Набоков ответил, что сам он считает эту главу слабой, но тактично добавил, что ее больше других любил Чехов. Один год Фогель читал лекции по Шекспиру в Голдвин-Смите непосредственно перед лекциями Набокова по европейской литературе. На перемене Набоков сказал: «Я вижу, вы устроили им опрос по „Королю Лиру“… Вы спросили у них имена собак Лира?» Фогель глубоко вздохнул и процитировал нужное место: «The little dogs and all — Tray, Blanche and Sweetheart — see, they bark at me»[109]. Набоков, который любил приводить этот пример переводческой небрежности, заметил: «Вы знаете, как выглядит эта фраза в наиболее распространенном русском переводе, сделанном в девятнадцатом веке?» Нет, ответил Фогель. «Собачья стая лает на меня!» Фогель признается, что, зная «Короля Лира» от корки до корки, он никогда не задумывался об этих трех собаках. Впоследствии, преподавая Шекспира, он начинал с набоковского вопроса, подчеркивая важность мелких деталей, которые делают этого величайшего в мире писателя столь неповторимым и неисчерпаемым12.
Питер Кан, преподаватель живописи в Корнеле, тоже вспоминает об интересе Набокова к мелким деталям. Один из преподавателей Корнеля, происходивший из весьма влиятельной тамошней семьи, заказал витражное окно для епископальной церкви Св. Иоанна в центре Итаки. Набоков предложил Кану, который, помимо преподавания, был еще и художником, нарисовать эскиз витража. Кан согласился, но какой именно Св. Иоанн им нужен? Набоков, несмотря на свое полное равнодушие к христианству, не смутился и
перечислил пятьдесят пять канонизированных Иоаннов, с присущей ему методичностью разбив их на категории. Он рассказал о главных святых и мелких святых, и о Папах, которые были святыми, и так далее, и так далее. На самом деле в маленькой часовне было два окна, а самых известных Св. Иоаннов тоже. Один из них, естественно, Св. Иоанн Креститель, а другой — Св. Иоанн Богослов. Набоков знал все атрибуты и символы, связанные с обоими святыми. Я сделал эскиз и, к своему удивлению, обнаружил, что Набоков знаком с приемами создания витражных стекол13.
Работая на отделении романских языков, Набоков в основном общался с преподавателями французской литературы — Моррисом Бишопом и Жан-Жаком Деморе. Деморе вспоминает, как Набоков входил в его кабинет и с издевательской серьезностью сверял часы. Деморе добавляет:
Он всегда умудрялся выпалить вопрос, прежде чем я открывал рот. Если мы были одни, он говорил по-французски. Обычно вопросы бывали заковыристыми и неожиданными… Он начинал: «Bonjour, Jean-Jacques[110]. Как вы считаете, написал ли Стендаль хоть одно приличное предложение?» «А что, кто-то из французов — из тех, кого стоит читать, — до сих пор считает, что Достоевский умел писать?» «Вы думаете, ваша страна породит еще хоть одного автора, равного Боссюэ и Шатобриану? Нет? Вы согласны?»14
Набоков любил дразнить Виктора Ланге с немецкого отделения, который тоже читал лекции по европейскому роману — куда менее успешно, чем Набоков. Мистификатору Набокову нравилось видеть изумление туповатого коллеги. Например, он рассказывал, что тщательно проверяет первые контрольные студентов, а потом в течение года собирает работы, но никогда больше не читает их, — первая оценка становится годовой. «Никто никогда не исправляется…. Что ты есть, тем и остаешься; что ты знаешь, то, может быть, и удержишь; но то, что я им сейчас рассказываю, вряд ли может повысить их общий уровень. Никто никогда не оспаривал моих оценок». Много лет спустя, когда Виктора Ланге спрашивали о его знаменитом коллеге, он по-прежнему принимал набоковские розыгрыши за чистую монету15.
В начале 1955 года Набоков пытался взять годовой академический отпуск, но руководство Корнеля согласилось отпустить его только на весенний семестр 1956 года. Поэтому в сентябре 1955 года он опять читал лекции: шедевры европейской литературы до Флобера, обзор русской литературы до Гоголя и семинар по Пушкину. Отправив издателю рукопись «Пнина», он забеспокоился о судьбе «Лолиты». Не получив от Жиродиа обещанной корректуры, он не знал ни как обстоят дела с авторским правом, ни даже — издана ли книга вообще. Только в октябре пришли два бледно-зеленых тома «Лолиты» в мягкой обложке, вышедшие в серии «Олимпия трэвеллерз компанион» — красивые и элегантные, но пестрящие опечатками. К тому же в них было указано, что авторские права принадлежат не только Набокову, но и «Олимпии»16.
Пока что Набоков заканчивал комментарии к «Евгению Онегину». Он думал, что они займут не больше четырехсот страниц, и надеялся послать законченную рукопись издателю в начале 1956 года, поработав еще два месяца в библиотеках Гарварда. В октябре он отправил Кэтрин Уайт статью о пушкинском прадеде-абиссинце Абраме Ганнибале и статью о библиотеках Татьяны и Онегина. В течение всего семестра он трудился над комментариями с «фантастической сосредоточенностью». Вера заметила, что он работает и над другим сюжетом, может быть, первым мерцанием «Бледного огня»17.
В середине ноября Набоков провел два дня в Нью-Йорке, побывал у Эдмунда Уилсона и у ближайших русских друзей. Но главной целью поездки были встречи с редакторами и издателями. Паскаль Ковичи из «Вайкинга», давний поклонник Набокова, отверг «Пнина» из-за того, что роман слишком короток и чересчур походит на сборник рассказов. Тогда Набоков послал книгу в «Харпер и бразерс». Чтобы больше ни у кого не создавалось впечатления, что «Пнин» — это серия фельетонов, он неожиданно твердо сформулировал свое отношение к герою романа:
