Приехал Илья. В зале разговоры о хозяйстве. Мне они тяжелы, отвратительны. Сейчас (вечером) ходили гулять: у Воронки спит мужик пьяный (у нас стали косить за водку, и потому два дня дикие крики и песни по всей Ясной). Около Грумонта пашет одинокий мужик: это он отрабатывает нам за срубленные деревья. Я знаю его семейное и имущественное положение, и потому не могу не ужасаться этому: это одинокий мужик без земли, который день и ночь работает, чтобы себе сколотить избу. Он приходил просить у папа леса, и так как папа дал ему недостаточно, то он остальное взял без спроса.
К обеду были Оболенские.
Купались. Холодно. Переписали и проверили с Марьей Васильевной три главы «Об искусстве».
Интересные письма от Черткова из Англии. Они, видно, живут там умственно, энергично и полно.
Странное впечатление на меня производит Машин брак. Что-то не совсем настоящее. Может быть, он мне не кажется таким значительным, как другие браки, потому что у нее (как у меня) брак не есть цель жизни, — а цель жизни стоит вне его, и она через брак прошла для того, чтобы этот вопрос ее больше не мучил, не мешал бы ей и не тормозил бы ее стремления вперед.
Не знаю, как бог поможет мне справиться с этим. Я теперь, как и всегда, люблю целомудренную, девственную жизнь больше супружеской и в сильные, светлые минуты верю в то, что так и проживу, радуясь на это, но часто мое привязчивое, ищущее подчинения мужской руке, сердце просится в неволю. И Машино супружество для меня очень поучительно. Становясь на ее место, я чувствую, какая я была бы дурная, беспокойная и несчастная жена,
23 июня.
Проверяли сейчас с Марьей Васильевной главу «Об искусстве», где папа пишет то, что я писала 18-го и говорила ему.
4 февраля 1898 г.
Я думаю, что вещи, как «Потонувший колокол» Гауптмана1, декадентские картины вроде Акселя Галлена и Врубеля, потому имеют успех, что большинство публики, которое обыкновенно состоит из людей, лишенных художественного чутья, ценит то, что оно не вполне понимает, думая, что в том, что им недоступно, и кроется самое главное. Люди, чуткие к искусству, восхищаются правдой и искренностью чувства художника и понимают то, что важно и достойно того, чтобы быть высказано. Люди же нечуткие не умеют различить доступные их пониманию хорошие от дурных произведений и тянутся к тому, что им не вполне понятно, и что поэтому оставляет простор для воображения, которое они в авторе предполагают более богатым, чем в себе.
На днях приехала из Петербурга, где была по делам «Посредника». Останавливалась у Стахович. Меня посылали затем, чтобы просить Суворина покупать за наличные деньги хоть 100 экземпляров каждого издания «Посредника». Это дало бы возможность платить за печать и бумагу, а не делать все в долг, что невыгодно.
Суворин превзошел мои ожидания и обещал покупать от 200 до 600 и больше экземпляров и печатать о наших изданиях объявления, как о своих.
Он дал мне ложу на все дни моего пребывания в Петербурге в Малый театр, но я была только два раза: на «Потонувшем колоколе» и «Новом мире». Первое — нелепо и безнравственно, второе — кощунственно и бездарно.
Видела в театре в первый раз после 12 лет Ванечку Мещерского. Входя в ложу, я прямо сразу увидала его в партере. Когда он повернулся и взглянул в нашу ложу, я ему тихонько поклонилась. Он ответил, но я видела, что он не узнал меня. Я стала разговаривать с Верой Северцевой, уверенная, что он в конце концов узнает меня. Так и вышло. Я видела, что он навел на меня бинокль, смотрел некоторое время, и вдруг я увидала, что пришло сознание: он покраснел, опустил бинокль и стал кивать мне и улыбаться. В антракте я пошла с Борисом Шидловским, который был со мной, слушать и смотреть фонограф с кинематографом, и там он подошел к нам и мы с ним разговаривали, вспоминали юность. И я смотрела на него и вспоминала, как я любила его, как каждая черта его мне нравилась, какое счастье было встретить его, сколько ночей я проплакала оттого, что он кутил, как я старалась иметь на него благотворное влияние, верила в возможность этого, и как я мучилась от разлуки с ним. Конечно, никогда после такой любви ни к кому не было и не могло быть. В последнем случае была сильнее привязанность И привычка, но этого непосредственного восхищения и совершенного забвения всего, кроме этого чувства, во второй рае не могло быть. И странно — ни разу мне не пришла в голову возможность замужества с ним. Теперь он разводится с женой и, говорят, очень был груб с ней.
Другое дело в Петербурге было пропагандирование моего альбома французских картин 2 и искание в Публичной библиотеке образцов современного немецкого искусства. Для этого я несколько часов в день сидела в Публичной библиотеке с милейшим Стасовым, который мне искал то, что могло понадобиться, и все время болтал со мной, иногда останавливаясь и восклицая:
— Вот, вот, так вас надо вылепить! Глаза сюда — на меня!
И когда Гинзбург как-то пришел, он сказал ему, чтобы он это сделал. Но с меня довольно одного барельефа, который очень мало похож. Гинзбургу сходство плохо удается, или, может быть, скульптура плохо поддается портретам.
Немецкая новая живопись поразила меня своей грубостью: или патриотизм самый узкий, или офицеры, целующие дам или ухаживающие за дамами. На одной картине он ее целует и подписано: «Morgen wieder».[255] И многое в этом роде. Все-таки я кое-что отобрала. Альбомы мои пошли очень быстро. Только второй месяц, как они изданы, а почти все уже разошлись. Буренин написал о них очень лестную рецензию, которая очень их подвинула.
Видела Репина. Завтракала у него с Зосей Стахович и Мишей Олсуфьевым. Он ничего нам не показал из своих работ, может быть потому, что тут пришли Драгомиров с дочерьми и у нас завязался общий разговор. Он все работает над своим «Искушением», которое мы видели у него прошлой зимой и которое папа советует ему бросить 3.
Репин все просит папа дать ему сюжет. Он приезжал с этим в Москву, потом писал мне об этом и еще несколько раз напоминал мне об этом, пока я была в Петербурге. Вчера папа говорил, что ему пришел в голову один сюжет, который, впрочем, его не вполне удовлетворяет. Это момент, когда ведут декабристов на виселицы. Молодой Бестужев-Рюмин увлекся Муравьевым-Апостолом, скорее, личностью его, чем идеями, и все время шел с ним заодно, и только перед казнью ослабел, заплакал, и Муравьев обнял его — и они пошли так вдвоем к виселице4.
Обедала у Ярошенки. Он потерял голос, но в общем молодцом. Видела у него портрет старика Шишкина, который умирает, и кратер Везувия.
