В угоду молве они не удалили этих верных Родине и престолу людей из своей свиты и не одобряли драконовских мер великого князя Николая Николаевича, но это, конечно, не значит, что они подпали под их «скрытое немецкое влияние». Сильнее, чем кто-либо, они сознавали себя русскими и обладали всем благородством русского характера. Быть может, они и не раз бывали обмануты своими противниками, но оставались верны своим русским идеалам – справедливости и жалости – до конца.
Но вернусь наконец к своему рассказу.
Случаи, когда государь давал дежурному при нем флигель-адъютанту какие-либо особые поручения вне дворца во время самого дежурства, бывали крайне редки. Мне лично они вспоминаются в количестве не более 2-3 раз.
Но вообще лица свиты довольно часто посылались в командировки, как внутрь России, так и за границу. В последних случаях их обязанность бывала присутствовать в качестве представителей русского императора во время каких-либо торжественных или печальных событий при иностранных дворах.
Ко всем пребывающим в Россию иностранцам, монархам или принцам, также обыкновенно назначались лица из государевой свиты.
На меня такая обязанность выпала лишь один раз – состоять при двоюродном брате японского императора, прибывшего к нам уже во время войны. Я не предполагал, что такое поручение, столь не сложное на первый взгляд, окажется в действительности таким утомительным по своей непрерывной напряженности.
Японский принц оставался у нас довольно долго, был крайне любознателен и неутомим в своем желании все видеть, знать и по возможности изучить. Жил он у нас в Зимнем дворце, где и мне было отведено помещение.
Я вспоминаю огромную залу с громадной кроватью, служившей мне тогда очень неуютной спальней и кабинетом.
Принц ездил из Петербурга в Киев, чтобы навестить государыню-мать, был в Ставке, в Могилеве, у государя, и в Москве.
Если добавить к этим путешествиям его собственные приемы в Зимнем дворце, где он жил, и многочисленные приемы в честь его у разных лиц и учреждений и его неутомимое желание видеть возможно больше нового, то станет понятным, насколько трудным и утомительным оказалось втиснуть все это в рамки его тогдашнего пребывания.
Все время было буквально распределено по минутам. Свободными оставались у меня только несколько поздних, почти ночных часов, да и те были заняты или отчетами для нашей гофмаршальской части, или распределением подарков и орденов, предназначенных японцами для раздачи от имени их императора. Очень скучная обязанность, особенно неприятная при царящей всюду человеческой слабости к иностранным отличиям. Обиженные в таких случаях всегда бывают, и так трудно уверить этих обиженных, что виновником в подобном невнимании к ним является не лицо русской свиты, состоящее при иностранном госте, а лишь небольшое количество орденов, привезенное иностранцами.
Сам принц Кан-Ин, как и его большая свита, видимо, остались очень довольными от пребывания у нас. На меня лично этот наш недавний враг произвел также самое хорошее впечатление как своею серьезною скромностью, так и своим часто выказываемым уважением к России.
В лице его и его свиты я столкнулся с лишь по книгам мне известной культурой и с совсем уже неизвестными обычаями, настроениями и привычками. Многое мне поэтому казалось у них непонятным, но не странным.
Уезжая, принц пригласил меня погостить у него в Японии и участвовать в своеобразной охоте на уток, но война, а затем и революция помешали воспользоваться его любезным приглашением.
Кроме этих чисто представительных обязанностей, на лицо свиты нередко возлагались государем поручения весьма серьезного и доверенного характера. Свита с давних царствований всегда считалась как бы личными «глазами и ушами государевыми», и командированным в подобных случаях лицам свиты предоставлялись права, преимущества и почет для лиц, командированных по личному высочайшему повелению.
Вот область свитской службы, где можно было при торжествующем всюду бюрократизме принести много пользы и своим ближним, и правде! На меня лично, в особенности в годы войны, выпадали нередко такие высочайшие поручения, о которых когда-нибудь придется сказать особо, так как некоторые случаи были очень характерны и довольно сложны.
Иногда для выполнения таких командировок требовалось очень много времени, сношений с интересными людьми и порядочно длинного пути. По окончании командировки обыкновенно представлялся письменный доклад на имя Его Величества, а копии с него препровождались соответственным министрам, ведомства которых касалось исполненное поручение. Всегда требовался при этом и словесный личный доклад государю.
Его Величество любил, чтобы этот доклад был по возможности краток, но «обстоятелен». Слушал он его всегда внимательно, редко вставляя свои замечания, и если доклад, даже из-за ненужных порою подробностей, затягивался, никогда не выказывал нетерпения. Я всегда удивлялся, с какою легкостью и мудростью (именно мудростью!) государь разбирался в самых запутанных положениях, какие ставит порою жизнь человеку, предугадывая причины заранее, еще не ознакомившись с подробностями с места.
Лишь в редких случаях его первоначальные, высказанные еще до поверки через посланных лиц свиты предположения не оправдывались. Он, «огороженный китайскою стеною от всех», видимо, прекрасно знал достоинства и недостатки этих всех. Он знал также, к чему может повести владычество канцелярии и бумаги, несдержанное «самоуправление» земства и городов и слепое придерживание закона, в котором, как его великой предок учил, «лишь порядки писаны, а времян и случаев нет». Знал государь и постоянную завистливую борьбу между различными министерствами.
Откуда знал он все это? Он – так мало соприкасавшийся с «действительною» жизнью. От своей вдумчивости, врожденной наблюдательности и главным образом от тяжелого опыта своего более чем 23-летнего царствования.
Если он стоял благодаря своему высокому положению невольно обособленно от других, то благодаря именно этому положению и его беспартийности к нему стекалось широким потоком почти все, с удивительной находчивостью пробивая воздвигаемые другими, а не самим государем препятствия.
«Давай ответственное министерство, а не то отрекись, – требовали от него. – Ты ничего не знаешь и нам только мешаешь». И когда он дал наконец это вырванное от него ответственное министерство и, умывая руки, отрекся, еще громче закричали: «Теперь поздно! Нам не сдержать народных страстей и всеобщего негодования!»
Каких страстей? Чьего негодования?!.
