Возможно, собеседница императора была все же не актриса, а известная в Москве хозяйка модных магазинов Мари Роз Обер-Шальме (она была женой того самого Николая Обера, который участвовал в первом для Москвы полете воздушного шара). В 1812 году ей было 55 лет, в Москве она к тому времени прожила уже почти два десятилетия, нажила здесь состояние, имела магазин на Кузнецком мосту и хорошо знала русских. (Впрочем, и русские знали ее хорошо: за дороговизну товара фамилию ее переделали в «обершельму», а Елизавета Янькова называла ее «препронырливая и превкрадчивая»). Николая Обера Ростопчин выслал из Москвы вместе с несколькими другими иностранцами, которых считал неблагонадежными. Жену же оставил – Ростопчин не видел опасности в женщине.
Ее привели к Наполеону еще в Петровском дворце. Император обсуждал с мадам Шальме, что ему делать с Россией, как побудить Александра к миру? Говорить о таком с хозяйкой ателье – надо думать, маршалы и генералы не верили своим глазам. «Не знаешь, что подумать о великом человеке, который спрашивает – и кого же, г-жу Обер – о предметах политики, администрации и ищет совета для своих действий у женщины!» – записал Изарн. (В журнале «Русский архив» было написано, что госпожа Обер-Шальме «заведовала столом Наполеона и не нашла ничего лучше, как устроить кухню в Архангельском соборе. Она последовала за остатками Великой Армии и погибла с нею»).
Чтобы не сойти с ума, он начал глушить себя работой. Хватался за все, что могло занять его мозг: реорганизация войск, устройство госпиталей, обеспечение снабжения. «Все его помыслы были посвящены Парижу и Франции. Эстафеты отправлялись туда полные разных декретов и распоряжений, датированных Москвой, – пишет Коленкур. – (…) Он работал весь день и часть ночи. Он управлял Францией и руководил Германией и Польшей так, как если бы находился в Тюильри. Каждый день с эстафетами приходили донесения и отправлялись приказы, дававшие направление Франции и Европе».
При желании – а оно было! – Наполеону могло казаться, что жизнь налаживается, и он отлично проведет время в Москве даже не заключая мира с русскими. Первое время почта из Парижа приходила с точностью до нескольких часов. В записках Бургоня говорится о том, что император уже 7 сентября устроил первый строевой смотр своей гвардии прямо в Кремле (и это при бушевавшем тогда пожаре!). Второй смотр, с раздачей наград, был проведен 12 сентября. 14 сентября в Москве «возобновили театр» (начали репетировать) – а все это время она продолжала гореть. Только к 19–20 сентября пожары начали стихать. Началось создание муниципалитета, и в эти же дни Наполеон озаботился вооружением Кремля: «тридцать пушек и гаубиц разного калибра предполагалось установить на всех башнях стены, образующих ограду Кремля…», – пишет Бургонь.
Сразу после победы над пожаром, 20 или 21 сентября, Наполеон в первый раз предложил идти на Петербург. Однако, пишет Сегюр, Бертье и «в особенности Бессьер без труда отговорили его, доказав, что состояние дорог, отсутствие жизненных припасов и время года не благоприятствуют экспедиции». К тому же как раз тогда было получено известие о том, что русские встали между Москвой и Калугой (эту позицию Кутузов занял 19 сентября) – «это был еще один довод против экспедиции в Петербург». Наполеон метался от идеи к идее: Цезарь Ложье пишет, что на 22 сентября войсками был получен приказ о выступлении из Москвы, потом однако отмененный.
В эти же дни Наполеон, не получив никакого ответа на миссии Рухина и Яковлева, решил еще раз попытать счастья, послав к царю Армана Коленкура, бывшего когда-то послом в Петербурге и пользовавшегося расположением царя. Однако Коленкур отказался ехать не только к царю, но даже и к Кутузову: «Я добавил, что помню все, что император Александр когда-то говорил мне; я знаю его характер и отказываюсь от поручения, которое император хочет на меня возложить, потому что я уверен, что Александр не подпишет мира в своей столице». Рассерженный Наполеон послал к русским Лористона, заявив Коленкуру: «Ему достанется честь заключить мир и спасти корону вашего друга Александра». Наполеон, надо думать, хотел этим уязвить Коленкура, который в воспоминаниях горестно прокомментировал эти поступки своего монарха: «Какая слепая вера в свою звезду и, можно сказать, в ослепление или слабость противников должна была быть у этого столь здравого и расчетливого политика!».
23 сентября Лористон приехал к Тарутинскому лагерю. Первоначально он хотел встретиться с Кутузовым на нейтральной территории и Кутузов даже дал на это согласие. Однако Беннигсен и другие генералы известили об этом свидании Вильсона, главная роль которого состояла в присмотре за тем, как бы Россия не сговорилась с Францией за спиной Англии (вроде бы и трудно было ожидать от Кутузова такого после разорения половины России и сожжения Москвы, но на войне все верят всему). К тому же Лористон сказал, что его «будет сопровождать какой-то друг». Все решили, что это будет сам Наполеон, который уж точно объегорит старика-фельдмаршала. Вильсон примчался к Кутузову, разгорелся скандал. Вильсон заявил Кутузову, что «армия сочтет, и с полным на то правом, поездку маршала (так Вильсон именовал Кутузова) за пределы русских линий преуготовлением к договору», тогда как «интересы России и честь Императорской армии будут скомпрометированы любым соглашением, сколь бы благоприятным оно не представлялось». Вильсон напомнил Кутузову, что Тарутинский лагерь полон войск, сытых, обутых и одетых, французы же «обескуражены предстоящим отступлением по опустошенной стране, которое будет сопровождаться тяготами, опасностями и ужасами надвигающейся зимы». Кутузов упирался, и тогда Вильсон пригласил принца Александра Вюртембергского и герцога Ольденбургского, как раз тех, которые еще в ночь отступления просили Ростопчина убедить Кутузова дать французам бой в Москве. Настроения их были известны: никаких переговоров. С ними пришел и генерал-адъютант князь Петр Волконский, только что прибывший из Петербурга и этим же вечером собиравшийся назад. Кутузов начал сдавать. Какое-то время он еще упирал на то, что уже дал Лористону слово. Но Вильсон преодолел и эту баррикаду, заявив, что «лучше нарушить, чем сдержать такое обещание». Лористон был приглашен вечером в главную квартиру, где Кутузов принял у него письмо. (Чтобы произвести на Лористона впечатление, армии приказано было разложить побольше костров, варить кашу с маслом и петь песни, а сам Кутузов принарядился – на свидание приехал в шляпе (хотя обычно ходил даже не в фуражке, а в бескозырке), и новых больших эполетах, которые для такого случая взял у Коновницына).
