Наполеон обращался к «генералиссимусу русской армии» Кутузову, что само по себе была неприкрытая лесть – Кутузов за Бородино получил «всего лишь» чин фельдмаршала. Кутузов знал, что Наполеон разбирается в чинах, и Наполеон знал, что Кутузов это знает. В письме говорилось: «Я желаю, чтобы Ваша Светлость поверили тому, что он вам скажет, в особенности когда он выразит чувства почтения и особого уважения, которые я с давних пор питаю к Вам».
Вместе с отчетом Кутузова о разговоре с Лористоном копия письма тем же вечером отправлена была в Петербург царю. И Кутузов, и Александр помнили, как Наполеон ломал комедию в канун Аустерлица, прислав царю своего генерала Савари с письмом: «Я поручаю моему адъютанту выразить Вам все мое уважение и сообщить Вам, насколько я хотел бы снискать Вашу дружбу. Примите же это послание с добротой, которая Вас отличает, и помните, что я всегда являюсь тем, кто несказанно желает быть приятным Вам». Тогда Наполеон страх разыгрывал. Но в какую игру играл он сейчас, да и играл ли вообще?
Лористон сделал Наполеону оптимистичный рапорт: «все желали положить конец этой борьбе, которая изнурила русских, по-видимому, еще более, чем нас… – записал его впечатления Коленкур. – Говорили, что вскоре получится ответ из Петербурга, и император был в восторге».
Еще до возвращения Лористона Коленкур решил поговорить с императором всерьез. Хотя они встречались каждый день и не раз, но Коленкур на этот раз испросил у императора аудиенцию, чтобы подчеркнуть чрезвычайность ситуации. Коленкур представил императору соображения «об опасностях пребывания в Москве и об опасностях зимы, если нам придется двигаться во время морозов»: у солдат нет теплой одежды, лошади не кованы по-зимнему, дороги заметет, добыть провиант будет совершенно негде. Наполеон не верил ему, он хотел не верить, тем более, что погода словно участвовала в русском заговоре – осень стояла обманчиво-теплая, Наполеон смеялся над Коленкуром, говоря: «Зима не начинает свирепствовать сразу в течение 24 часов. Мы не так привыкли к здешнему климату, как русские, но, по существу, мы здоровее их. В сущности, осень еще не прошла, и будет много хороших дней, прежде чем наступит зима».
Коленкур сказал на это: «Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее». Но так и не убедил своего повелителя. Или же повелитель просто не смог в этом признаться? В конце концов все кончилось шуткой: «Коленкуру кажется, что он уже замерз!» – сказал император маршалам Дюроку и Нею.
Однако гонцов из Петербурга все не была, а печальная действительность то и дело напоминала о себе. Когда, велев эвакуировать из Москвы всех раненых генералов и офицеров, Наполеон потребовал от генерал-интенданта Дюма сообщить время, которое понадобится транспорту с ранеными, чтобы достичь Немана, ответ генерала вызвал гнев. «Быть может, он не хотел признать, что находится так далеко от своего исходного пункта, а может быть, он подумал, что когда другие произведут такие же вычисления, то они им не понравятся, – пишет Коленкур. – Он выразил сомнение в правильности этих расчетов и был очень рассержен ими, как будто от графа Дюма зависело сократить расстояние до Немана».
Когда маршал Ней показал Наполеону письмо Шварценберга, содержавшее намек на то, что австрийцы готовы при первой возможности бросить Наполеона, он сначала сказал: «Австрийцы и пруссаки – враги, находящиеся у нас в тылу», однако едва только Бертье предложил уйти из Москвы и занять позиции поближе к Польше, тут же заявил: «Это письмо – сентиментальная чепуха».
Наполеон то и дело менял свои планы. Хотя поездка Лористона ободрила его, но войскам было приказано сосредоточиться в Москве, чтобы, по мнению Коленкура, в конце сентября «эвакуировать Москву и перебраться в Витебск, чтобы вновь занять ту линию, на которой он раньше хотел остановиться, и расположить войска на зимних квартирах». Однако он все никак не мог решиться отдать приказ, так как «не мог поверить, что судьба, которая так часто ему улыбалась, совершенно отвернулась от него как раз в тот момент, когда он должен был просить у нее чуда».
27 сентября выпал снег. Хотя он таял сразу, однако, пишет Сегюр, «с ним исчезли все иллюзии, которыми Наполеон старался окружить себя». Ложье пишет, что на 28-е войскам снова поступил приказ выступать из Москвы – но и он был отменен. Между тем в последние дни сентября ситуация стремительно ухудшалась: коммуникации были перерезаны, чтобы раздобыть провиант, приходилось уезжать на 15–20 километров от города. 1 октября впервые была перехвачена почта. Отсутствие писем сильно подействовало на солдат, на офицеров, на генералитет – все вдруг поняли, на какой остров они забрались. Понял и Наполеон, что не сможет из Москвы руководить империей. Однако даже после этого он твердил всем: «нигде мне не будет лучше, чем в Москве». Доводы его были таковы: «император Александр остережется позволить ему провести зиму в Москве, откуда он сможет заняться организацией страны; оккупация Москвы – не пустая вещь для русских помещиков, так как она лишает их доходов; крестьяне, которых заставили бежать из своих деревень, объедают губернии, в которые их направили. Русские не могут долго переносить такое положение вещей; Кутузов и его генералы знают это очень хорошо и желают мира».
Логика в его словах была. Но проблема в том, что в России логика не действует.
К началу октября Наполеон не был похож на себя. «Он пребывал в состоянии гнетущего спокойствия измученного заботами человека, который не может представить себе, каким образом пойдут его дела…», – вспоминал Констан. И дальше удивительная деталь: «Император постоянно держал на своем столе книгу Вольтера «История Карла XII».
Призрак шведского короля являлся в те месяцы обеим сторонам. Известнее всего намек генерала Балашова, посланного к Наполеону в самом начале войны, и на вопрос о дороге на Москву ответившего: «Карл XII шел через Полтаву» (правда, ни Сегюр, ни Коленкур эту патриотическую остроту не записали). Опубликованная в Москве 1 июля первая «афишка» Ростопчина была тоже про шведского завоевателя мира: на лубочной картинке «бывший ратник московский мещанин Карнюшка Чихирин», выйдя из питейного дома и услышав, что Бонапарт хочет идти на Москву, насмехается: «Карл-то шведский пожилистей тебя был да и чистой царской крови, да уходился под Полтавой, ушел без возврату».
Пруссак Генрих Брандт, 23-летним офицером Висленского легиона вошедший в Россию, писал, что его однополчане-поляки то и дело поминали Карла XII в своих разговорах: «Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии». (Брандт не упоминает еще Понятовского – один из предков Юзефа Понятовского был в шведской армии полковником и под Полтавой, при начавшемся уже бегстве, собрал вокруг короля 500 человек и с этим отрядом спас Карла XII от плена).
