Скоро наступило утро, ясное и морозное. В 8 часов солнце только что встало и обливало своими лучами сумрачный барский дом. Ленивое зимнее солнце встало не рано: в боковых флигелях, в людских, девичьих и на кухнях давно уже закипела обычная муравьиная деятельность. Давно уже была на ногах многочисленная дворня; и суетились они в темноте, ругая ленивца: по утрам в людской свечей не полагалось. В главном флигеле было тихо: там проснулись попозже. Но все же первые лучи восходящего солнца, искоса заглядывая в длинный ряд пустых комнат, уже застали Касаткину в маленькой угловой гостиной. Это была та самая комната, в которой в тот памятный вечер Юлия Константиновна застала Наташу с Сосвиным. Теперь она сидела в кресле, разговаривая о чем-то с Клемансом, который почтительно стоял перед нею. Здесь же суетились 3-е слуг, что-то приготовляя. Вскоре двое из них по приказанию княгини отправились наверх, за Наташей. Это были Осип и Николай.
Наташа еще спала и не слышала, как отомкнули ее комнату и вошли в нее посыльные за нею.
— Спит еще, — молвил Осип. — Буди, что ли, Николай, — и он присел на стул у двери, мрачно рассматривая носки своих сапог.
Николай, подмигнув для чего-то товарищу и нахально ухмыляясь, отправился к постели. Он отдернул занавес и глядел на спящую красавицу, облизываясь и прищуривая маленькие глазки.
— Красавица, — сладострастно прошептал он. В нем заговорила животная страсть, и он придвигался все ближе, бормоча про себя: — Теперь попалась, голубушка; не уйдешь от нас теперь, краля писаная.
— Буди, буди скорее, — торопил Осип.
— Чаво будить. Успеем. Нонче не пост, Осип Мосеич, согрешить можно. Девка важная, малина.
И растаявший парень совсем близко нагнулся над Наташей, приподнимая одеяло.
— Ну тебя, будет еще грех из-за нее, из-за сволочи. Брось, Николай! — промолвил Осип и пошел к Наташиной кровати, стуча сапогами.
— Вставай, барышня, — крикнул он, дернув Наташу за плечо.
Наташа открыла глаза и приподнялась на локте. Сначала она не могла понять, зачем ее будят, и не сразу вспомнила, что случилось. Быстро окинула она слипающимися, заспанными глазами свою комнату и эти наклонившиеся к ней лица, из которых одно глядело так оскорбительно-нахально, а другое не менее оскорбительно-грубо, — и вспомнила все, и поняла, зачем они пришли. Прежние страхи сразу снова проснулись в ее робкой, напуганной душе. Она затрепетала на своей постели, как лань, завидевшая охотника; горячая краска стыда залила ее бледные и нежные, слегка смуглые щеки, когда она отыскивала глазами свое платье, разбросанное в беспорядке на стульях возле кровати. Она села на кровати и, испуганно глядя на этих чужих людей, ворвавшихся в ее девичью комнату и не спускавших с нее глаз, протянула руку за своими юбками. Осип остановил ее.
— Не надо одеваться, — сказал он и помолчал немного, по своей всегдашней привычке, опустя глаза.
Наташа с удивлением взглянула на него.
— Иди так, в одной рубахе, — продолжал он.
— Нечего времени терять. Барыня дожидается.
— Сечь тебя будут, Наталья Ивановна, — пояснял Николай.
Наташа еще сильнее покраснела и закрыла лицо. Горькие слезы вырвались из глаз и падали на грудь тонкой рубашки, горячими струйками пробегая сквозь ее пальцы.
— Вставай, красавица, вставай, нечего нежиться, — уговаривал с масленою улыбкою Николай, снимая одеяло и обнимая правою рукою плачущую девушку.
Осип ничего не сказал, положил только на плечо Наталье свою тяжелую, грубую руку и потянул ее с постели. Она покорно опустила ноги на пол и встала, не глядя на эти неприветливые лица. В невыносимой тоске ломая руки, она шептала:
— Господи, за что это?
И более ни одной жалобы, ни одного упрека не сорвалося с ее языка. Ошеломило ли ее унизительное испытание, тяжелым камнем свалившееся на нее, или робкое сердце ее не привыкло протестовать против несправедливостей и насилий, но она молчала. И не поднимался протест даже в сокровеннейших тайнах ее души; даже не шевелилося в ней ненависти к той, которая подвергала ее унижению. Как овца, подставляла она голову под удары судьбы. Какой-то туман стоял в ее голове. А солнце заглядывало в комнату, освещая одну из стен, и золотые лучи его говорили о жизни, о любви, о свободе. И в ответ этим лучам трепетала ее душа, истекавшая кровью, измученная и наболевшая, и все молодое существо ее просило и жизни, и любви, и свободы. Словно в тумане рисовался ей милый образ, звучали его дорогие слова; он говорил что-то непонятное, но честное и хорошее, о любви, о свободе. Быстро билося сердце, и с каждым ударом новая волна крови приливала к лицу, заливая его краскою стыда.
Николай тащил ее, схватив под мышки, и смеялся, осыпая ее неприличными и циническими насмешками. Усмехался и сумрачный Осип, глядя на ее слезы, но усмехался он как-то особенно, не так, как его товарищ. — Тихо роняя слезы из опущенных глаз и стыдливо придерживая рукою ворот рубашки, от которого вчера отскочила полотняная пуговица, оторванная руками разъяренной помещицы, пошла она, неловко переступая босыми ногами и спотыкаясь на каждом шагу, за своими стражами. Из дверей ее комнаты, по небольшому пространству дощатого коридора, они вышли на каменную узкую лестницу, которая опускалась во 2-й этаж в столовую. Плиты лестницы, как огнем, жгли непривычные Наташины ноги. На первом же шагу, вся охваченная холодом, она остановилась.
— Ну, ну, иди, — понукал Осип. — Не дворянка, ног не простудишь. Не ковры для тебя настилать.
Наташа безмолвно повиновалась. Изнеженная девушка страдала от непривычного унижения и от холода. Холод плит, на каждом шагу леденящих ноги, заставлял ее дрожать, как в лихорадке. Наконец лестница кончилась. Прошли в столовую, обойдя мимо стоящего посередине большого и тяжелого стола. Потянулся ряд комнат. Ноги Наташи, ступая по мягким и теплым коврам, отдыхали от стужи лестницы и понемногу нагревались. Ей было невыносимо стыдно глядеть на себя, неодетую, с обнаженными почти до колен ногами и с голыми плечами, по которым рассыпались густые, черные и длинные волосы, непричесанные и незаплетенные. Она боялась взглянуть по сторонам, на тяжелую, мрачную мебель, на высокие и мрачные окна, завешенные темными занавесами, и на эти зеркала, в которых отражалась и она, и оскорбительно глядевшие на нее лица ее спутников. Она шла, опустив голову, глядя на разнообразные узоры ковров, но едва ли видя эти узоры. На душе ее было тяжело и смутно. Ей было страшно, и с каждым шагом становилось все страшнее, все тише и медленнее билося ее сердце, и все бледнее становилося ее красивое лицо.
