них. Я была в ярости и сказала о своем возмущении Вацлаву. А он вдруг вонзил в меня суровый и холодный как металл взгляд, которого я раньше никогда у него не видела. Когда мы приехали в гостиницу Малой, я заказала еду. Нам пришлось ждать. Вацлав попросил хлеб с маслом и макароны. «Ох, снова Толстой», — подумала я, но прикусила губу и не сказала ни слова. Кира с волнением ждала свой бифштекс, но, когда его поставили перед ней и она стала есть, Вацлав быстро схватил тарелку и отодвинул в сторону. Кира заплакала от разочарования. Я воскликнула: «Вацлав, пожалуйста, не начинай ты снова эту толстовско-костровскую чушь; ты же помнишь, каким слабым ты был, когда морил себя голодом на этой вегетарианской пище. Тебе я не могу помешать делать это, но не позволю втягивать в это Киру. Ребенок должен питаться нормально». Я ушла с Кирой в другую комнату, и там мы съели ленч в одиночестве. Мы вернулись домой, и обратно ехали очень тихо, не говоря ни слова.
Вацлав вдруг отбросил всю свою сдержанность и весело заявил, что хочет заниматься всеми зимними видами спорта. Мы бывали на соревнованиях по прыжкам с трамплина, спуску на бобслеях и скелетонах. Мы ездили верхом и катались на лыжах. На первом занятии Вацлав попросил нашего учителя показать ему, как надо тормозить, и в то же утро делал телемарки. «Ну, этому господину нужно всего несколько поправок — и только, — сказал преподаватель, когда Вацлав съезжал вниз по склону. — Он, конечно, опытный лыжник». — «Что вы имеете в виду? Он в первый раз надел лыжи». — «Запомните: совершенно идеальное равновесие. Он сгибает колени просто идеально с такой упругостью, какая бывает у опытного лыжника. Вы дурачите меня». Но я не удивилась тому, что Вацлав оказался таким хорошим спортсменом: его изумительная тренированность помогала ему во всех видах спорта.
Мне было приятно, что он заинтересовался спортом. Мы ходили на ленчи и обеды к нашим испанским и английским друзьям, которые снова были здесь, мы даже ходили на танцы в отель «Палас». Вацлав полюбил катание на скелетонах, хотя я считала этот вид спорта слишком опасным и сказала это Вацлаву; но после нескольких часов тренировки он стал таким мастером в этом катании, что я не могла быть против. Спуск на скелетонах происходит по узкой, залитой льдом дорожке с опасными поворотами, проложенной на склонах Альп. Скорость при этом ужасная, поскольку скелетон делается из стали, а ездок лежит на скелетоне головой вниз и управляет скелетоном, балансируя на нем. Вацлав научился делать это блестяще. Очень скоро он спросил меня, не хочу ли я спуститься вниз вместе с ним, лежа на нем как балласт. Мне это понравилось, и я верила в Вацлава; но все равно я закрывала глаза, когда мы неслись по дорожке. Иногда он съезжал вниз с Кирой, а я, стоя наверху, могла только молиться, пока они не оказывались целые и невредимые в долине.
Но теперь Вацлав изменил свою технику спуска на скелетонах, и, когда он упал, я встревожилась. «Что такое ты пытаешься делать?» — «А, это: человек должен заниматься спортом как искусством — двигаться не разумно, а бессознательно, не зная, как все это рождается из его чувств. Так надо и творить, и жить». Я с этим не согласилась.
Во время наших прогулок он иногда останавливался, довольно долго стоял, не отвечая на мои вопросы, и, казалось, был где-то очень далеко.
Наши дни были заполнены непрерывной светской жизнью. А потом как-то в четверг — тот день недели, когда у гувернантки и горничной был выходной, — я готовилась идти с Кирой на прогулку, и вдруг Вацлав вышел из своей комнаты и очень сердито посмотрел на меня. «Как ты смеешь устраивать такой шум? Я не могу работать». Я удивленно взглянула на него. Его лицо и манера держать себя были странными, и он никогда не говорил так со мной. «Извини. Я не знала, что это было так громко». Тогда Вацлав взял меня за плечи и встряхнул меня — сильно и грубо. Я схватила Киру в объятия и крепко прижала ее к себе, а потом Вацлав одним мощным движением вытолкнул меня на лестницу. Я потеряла равновесие и упала вместе с ребенком. Кира начала кричать. Я встала на ноги, больше изумленная, чем напуганная. Что с ним происходит? Я не помнила, чтобы я сделала что-то не так. Вацлав продолжал стоять на том же месте, угрожая мне. Я повернулась к нему и крикнула: «Тебе должно быть стыдно! Ты ведешь себя как мужик». Когда мы вернулись, мы обнаружили дома совершенно изменившегося Вацлава — послушного и доброго, как всегда. Я не говорила об этом случае ни с ним и ни с кем другим.
Шли дни, и Вацлав работал все больше и больше. Он рисовал со скоростью молнии — казалось, делал рисунок за три минуты. Его кабинет и комнаты были в прямом смысле слова покрыты рисунками. Это были уже не портреты и не эскизы декораций или предметов декора, а странные лица. Они смотрели из каждого угла, красные и черные, как траурное покрывало с пятнами крови, накрывающее труп. Глядя на них, я вздрагивала от страха. «Что это за маски?» — «Лица солдат. Это война».
Это были произведения искусства, несмотря на такой страшный и зловещий вид. Потом появились другие рисунки — фантастические бабочки с лицами, похожими на лицо Вацлава, и пауки с лицом Дягилева.
«Это Сергей Павлович, а эти бабочки — мы, молодежь России, навсегда попавшая в его сеть».
Потом его настроение изменилось, и он стал писать. «Это будет мой дневник, мои мысли». Но он отказывался показать дневник мне.
Я пожала плечами: у артистов бывают приступы такого настроения, я помнила припадки истерики, которые бывали у моей матери, когда дела в театре шли не так, как она хотела.
Иногда я просыпалась ночью и обнаруживала, что Вацлав не отрываясь смотрит на меня. «Я рада, что ты приглядываешь за мной. Вацлав, я чувствую себя очень странно. Я не знаю, чего я не могла бы сделать. Пожалуйста, присматривай за мной: я чувствую, что могу навредить кому-нибудь, а я этого не хочу». Да, я тоже ощущала в себе странную перемену. Я больше не могла составить мнение ни о чем. Я не знала, что красиво, что уродливо, — потеряла способность отличать одно от другого. Я лишь знала, что мной овладевает жуткое ощущение: что-то словно высасывало из меня
