Николай не тянул, легко расставался с короной. Главное для него сейчас — не она, а победа над Германией, спасение Отечества. Таковы были все его мысли. И, разумеется, о безопасности в Царском Селе, отой опасности, которой подвергалась жизнь царицы и их детей.
Александра! Был ли еще какой другой, такой же мужественный человек, как Николай, который ничем не выдавал своего внутреннего состояния? Как мало теперь значил для него высокий священный титул царя, главы самой большой империи в мире! В эти решающие его судьбу минуты он терзался только одним, — тем, что он не был сейчас рядом с ней, его дорогой и любимой, с верной ему, такой благочестивой Александрой, которая всегда возводила вокруг него стенку из хрусталя, через которую не были видны непристойности и безобразия этого мира.
Александра! Александра! ...Сердце, казалось, с каждым своим ударом звало ее. Она, конечно, знала свою Голгофу.
— Что с царицей? С детьми? — прямо спросил он у Гучкова.
— С ними все в порядке, — ответил депутат.
В девять вечера Николай лично переписал текст своего отречения, который по многим пунктам отличался от текста, заготовленного для него его «верными предателями*.
Потом подписал новый документ с торжественным, умиротворенным выражением на лице, словно его представление о высшей справедливости на Земле в данный момент ограждало его от низости его окружения...
Вот текст составленного им документа о своем отречении:
«Ставка
Начальнику штаба
Милостью Божией, Мы, Николай II, император всей России, царь Польши, великий князь Финляндии и прочее... доводит до сведения своих подданных следующее:
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу было угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны до победоносного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою, приняли Мы за благо отречься от престола Российского и сложить с Себя верховную власть.
Не желая расстаться с любимым сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему, великому князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу.Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению святого долга перед ним, повиновению царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вы** вести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.
Да поможет Господь Бог России.
Николай.
Псков, 2 (15 — по новому стилю) марта.
15 час. 3 мин. 1917 года».
Николай весь этот ужасный день сохранял невозмутимое, полное спокойствие. 16 марта, в час дня, после тридцатичасовой стоянки, императорский поезд в полной тишине отошел от платформы, направляясь в Могилев, где Николай хотел попрощаться с армией. Он был удовлетворен своим полным самоотречением. В своем вагоне он лег спать и проснулся уже после Западной Двины. Этот продолжительный сон благотворно сказался на нем, казалось, бывший царь помолодел, хотя лицо его было по-прежнему залито смертельной бледностью.
Николай все время думал об Александре. Наконец он скоро ее увидит! Он упрекал себя за эгоизм, хотя, конечно, мысль о том, что каждую минуту его солдаты гибнут под германскими пулями, не покидала его.
Но заговор военных, политика, проводимая членами его семьи, теперь задвинули его на задний план. Разве в таком случае он не имел права думать о своей личной жизни, жизни мужчины, мужа, возлюбленного? Нежные руки Александры, словно пуховой воротник, обнимали его за шею, и в этих ее объятиях он так нуждался! Она умела его утешать, облегчать его угрызения совести, соединяться с ним в молитвах перед святыми образами, каяться, а без покаяния нельзя оправдать ничью жизнь.
Он вновь видел перед собой Ливадию, цветастое море, оливковые деревца, виноградники, а вдалеке, в горах, стада овец с пастухами.
Наконец, ему представлен бессрочный отпуск, и он сможет заниматься своим любимым делом, чуть л и не ставшим для него манией, — сажать цветы и наблюдать за тем, как они всходят, как лопаются их зеленые бутоны.
На перроне в Могилеве его встречали все члены его штаба в полном составе с военным оркестром. В последний раз ему отдавали воинские почести. Он застыл, словно статуя.
Он выражал такое же притворное равнодушие и понимал, что столько же притворства в соболезнованиях его первых помощников. И, сгоняя с губ ироничную улыбку, он вдруг подумал:
— Я был создан для того, чтобы стать садовником. Мне былс^бы гораздо лучше возделывать мой сад...
Все эти полные драматизма дни Александра оставалась в полном одиночестве с больными детьми на руках во дворце в Царском Селе. Царь прислал ей телеграмму, в которой сообщал, что скоро приедет. Она была датирована 13 марта, 15 час. И передана из Вязьмы. Больше никаких известий...
Императрица сохраняла спокойствие, словно надела кирасу мужества. Она видела, как постепенно пустеет дворец. Где же все министры, все большие военачальники, государственные мужи? Где они?
Из Петрограда, до которого рукой подать, поступало очень мало новостей. Все очень и очень тревожные. Город фактически в осаде восставших. Может* они и остановили в пути императорский поезд? Александра все время задавала себе вопросы, думала, сохраняя самообладание, о возможном выходе из положения. Но сейчас ее заботило только одно — уход за детьми. Корью заболели все четверо. Только одной Марии становилось немного лучше.
Все телеграммы, которые она посылала Николаю, возвращались. Телеграф не работал. Александровский дворец был словно в осаде. Все дороги были перерезаны.
Ей сообщили, что возбужденная толпа из трехсот тысяч человек приближается к дворцу. Ее две конфидентки Анна Вырубова и Лили Ден начинали трусить. Александра умоляла их взять себя в руки. Она говорила им:
