Дед хлебал щи и молчал. Помалкивали и остальные. Керосиновая лампочка скупо освещала просторную избу, и робкий свет ее красными отблесками бродил по суровым таежным липам партизан. Ели много и жадно.
И как раз в то время, когда все уже основательно насытились и принялись выражать свое удовлетворение зычной отрыжкой, в комнату ввалился гонец из соседнего отряда. Это был хилый мужичонка в полудеревенской, полусолдатской одежде, с винтовкой через плечо на ремне и зеленым патронташем через грудь.
— Товарышши! — завопил он, сдергивая шапку и по давней привычке ища образа в красном углу. — Где у вас тута старшой, товарышши? От Климова, партизанского начальника, я. Связь я. Разбили нас белые! Письмо я привез…
Не верещи, как свинья при убое! — строго сказал Дед, кладя ложку на стол. — Чего орешь, дурь деревенская, народ пугаешь?..
— Дык я…
— Цыц, стерва! Подай письмо!
— Вот оно, товарышш!
— «Товарищ»! Волк свинье не товарищ! Сядь в угол и сиди. Копытенок, дай ему пожрать.
Дед развернул письмо, пренебрежительно посмотрел на криво написанные строки, строго сдвинул косматые брови, подумал и передал письмо Николаю Черных:
— На, учитель, чти для всего начальства, малограмотный я по писанному читать.
Черных принял письмо и громко промел: «Начальникам партизанских отрядов, товарищам Хлыщу, Черных и Деду. Товарищи, белые гады нас разбили, и мы уходим на восток, в горы. Отходите и вы, пока не поздно. Держите связь. Начальник отряда товарищ Климов».
Лишь учитель прочел письмо, как все задвигались, поднялись. Говорить больше было не о чем — каждый отряд должен был спасать себя сам и не мешкать с этим. Черных и Хлыщ пожали Деду руку и покинули избу. Дед медлил, и вместе с ним медлили и его подначальные.
Дед доел мясо из щей. Вытер губы. И только после этого стал отдавать приказания.
— Жменя, — сказал он, — подь упреди людей, и чтобы без паники. Как, Дробыш, с провиантом? Запас ли? Не запас — повешу на первой осине. Ладно, верю до своего взгляду. Кутька седлай моего коня и подводи сюды. Ну чего глазами хлопаешь, гужеед хохлов. Марш!..
Оставшись в избе один, Дед как-то вдруг загрустил, обмяк. Будто ему скучно стало. И он, ища, чем бы развлечься, обвел угрюмыми глазами пустую, просторную избу. Но ничего интересного не было на ее стенах. Дед уже хотел было встать и выйти в сенцы и во двор, как вдруг взор его остановился на загаженном мухами олеографическом портрете генерала Скобелева. Генерал смело смотрел на партизана своими дерзкими глазами. И злая ярость обожгла сердце Деда.
— Смотришь, щучий сын, золотопогонник? — в страстной ярости прошептал он. — Смотришь и плюешь на каторжанина? Так я ж тебя!
И, поднявшись со скамьи, вынув из кобуры наган, он почти в упор выстрелил в лицо генерала. И вышел из избы. И тут вспомнил:
— А пленные-то белогвардейцы да буржуи? Ах, сукин сын Черных, буржуазная кровь, — ведь он, поди, так и оставил их в сарае, не прикончив? Если б кончали, все-таки какая ни на есть стрельба была бы. Забыл, сволочь, или нарочно оставил, чтобы, в случае попадется, засчиталось бы ему. Ну нет, мне, Деду, нечего засчитывать, и я не очень тороплюсь!
Партизаны его отряда, поседлав лошадей, уже кое-как выстраивались на деревенской улице.
— Жменя! — крикнул Дед своему помощнику. — Веди людей, а я догоню. Кутька, — крикнул Дед вестовому, — марш, стерво, назад в хату за керосином. В сенцах, я видел, в четверти стоит. И сей же минутой за мной. Сделаем золотопогонникам в остатний час люменацию с вокальными номерами — собственноручно подожгу сарай с попами и белогвардейцами!
И Дед шажком пустил коня вправо, к околице, на зады, к сараю с пятьюдесятью пленниками.
Сарай только что был в спешке оставлен часовыми; заключенные не знали об этом. Гул и крики, лошадиный топот и возгласы они истолковали правильно — они поняли, что партизаны покидают деревню, и с минуты на минуту ждали своего смертного часа.
И смерть приближалась к ним в виде четверти с керосином,
которую, бережно прижимая к себе, нес Дедов холуй Кутька. В к гой его руке был повод его смиренного коня.
Но если с одной стороны сарая к пленникам приближалась смерть, то с другой их охраняли уже их спасители: поручик Та— кахаси, прапорщик Аркаша и трое ниппонских солдат, благополучно добравшись до нужного места ранее указанного срока, уже с четверть часа лежали между грядами огорода в непосредственной близости от сарая и ждали первых выстрелов из-за реки. Спасители оказались тут как раз в то время, когда в деревне поднялась тревога и началась скачка.
Поручик Такахаси сразу понял, что партизаны покидают деревню. Он с нетерпением ждал начала боевой демонстрации, — ах, как досадно, что невозможно немедленно же связаться с капитаном Седых! Но невозможное — невозможно, и приходилось ждать.
Но вот и часовых у сарая не видно. Ушли они или собрались по другую сторону? Ах, как медленно тянется время…
— Такахаси-сан, — чуть слышно шепчет Аркаша, — я поползу вперед.
— Тише… Шаги!..
Дед останавливает у сарая коня, соскакивает с седла и громко зовет Кутьку:
— Где ты, чертов сын? Давай сюда четверть!
— Вот она, товарищ командер!
— То-то! С которого же конца запаливать? Оттеда, с реки, — ветер оттеда. Пущай вся деревня выгорит — нечего строения белым оставлять.
Пленники слышат каждое слово Деда и понимают весь страшный смысл его речи, — вопли мужчин и женщин оглашают ночь. А Дед хохочет, Дед прямо визжит от смеха, и вместе с ним смеется, словно хрюкает, его холуй Кутька. Кутька приваливает к стенке сарая солому, раздобыв ее где-то, Дед поливает солому керосином. Нечеловеческие вопли пятидесяти пленников заглушают все звуки. Поручик Такахаси поднимается во весь рост. Поручик Такахаси бросает своим солдатам короткое ниппонское слово.
И через секунду Дед брошен на землю и оглоушен ударом рукояти револьвера. А горло Кутьки, как стальными клещами, сжала могучая рука прапорщика Аркаши.
Одиннадцатилетний мокрый мальчик, перезябший и голодный, ныряет в ту самую дыру, из которой он выбрался на волю два часа тому назад и тем спас жизнь своему старому отцу и всем тем, кто были с ним. И в это же время за рекой гулко грохает первый орудийный выстрел.
Через полчаса деревня была занята русско-ниппонским отрядом.
* * *
Как всегда после ухода красных, деревня — казалось, вымершая — тотчас же начала оживать. Как из-под земли появились первые крестьяне, прятавшиеся поблизости. Засветились окна, задымили трубы.
