— Дорогая Александра, — прошептал он, сдерживая рыдания, мешавшие ему говорить, — как мне хотелось бы быть рядом с ним в эти тяжелые минуты…
Александра, меняясь в лице, с ужасом взирала на него. В глазах ее загорелись огоньки негодования. Она чувствовала что ей нечем дышать.
— А Ники! — еле произнесла она. — С ним что-нибудь случилось?
Великий князь отлично понимал, в каком состоянии находится его августейшая племянница. Он поспешил ее заверить:
— Не волнуйся, с Ники все в порядке. Он чувствует себя хорошо…
Низко опустив голову, чуть преклонив голени, словно она хотела молиться, Александра безжизненным голосом, но твердо сказала:
— Павел Александрович, если Ники пошел на это, значит, так было нужно. Я верю в милость Божию. Господь нас никогда не покинет. Отречение! Мой дорогой, такой несчастный… совершенно один там. И меня не было там, рядом с ним, чтобы утешить его.
Голос ее заглох, она, пробормотав еше несколько неразборчивых слов… вышла из комнаты.
Спустя некоторое время графиня Бенкендорф, баронесса Буксгевден и другие придворные пришли к императрице, чтобы заверить ее в своей личной преданности. Она была смертельно бледной. Графиня Бенкендорф взяла ее за руку. Слезы катились по этому красивому лицу, которое переживаемые императрицей страдания делали еще краше, еше благороднее. Она взяла себя в руки и сказала:
— Все к лучшему… Не будем же проявлять слабость. На все воля Божья. Если Господь насылает на нас это несчастье, то только для того, чтобы спасти Россию. Это — единственное, что сейчас важно.
Когда от нее все уходили, она громко плача, закрывая лицо руками, упала в стоявшее у стола кресло.
* * *
Со скоростью метеора население дворца редело. Большая часть придворных бежала. Никто и не помышлял о том, чтобы защитить императрицу, все срывали с эполет императорские вензеля и еще больше выпячивали свою трусость смехотворными поступками, — скрывали свою личность или выряжались в нечто невообразимое. За какие-то двадцать четыре часа измена свила себе уютное гнездышко во дворце, и теперь все отпирались от связей с двором, которые теперь считались позорными и компрометирующими, а те, кто еще их поддерживали, ставили перед собой главную цель, поскорее разорвать их.
Невозможно описать безграничную, упоительную глупость, мелочность, неверность тех, что только накануне с удовольствием демонстрировал свои глубокие монархические убеждения, и теперь клялся в верности революции, осыпая оскорблениями скорее глупыми, чем обидными, — например, царя называли полковник Романов, а царицу — «немка». Даже последние слуги, которых увольняли из-за конфликта с хозяевами, не вели себя так гнусно, как все эти важные лица, имена которых гремели по всей империи.
Одним из первых дезертиров, которого скорее беспокоила личная безопасность, чем спасение души, был знаменитый отец Василий, духовник царской семьи, которому прежде Александра так доверяла.
Доктор Острогорский, известный специалист по детским болезням, который лечил всех великих княжон, сообщил в письме императрице, что больше не сможет приезжать во дворец лечить ее детей, так как все дороги, ведущие в Царское Село «ужасно грязны».
Абсолютно равнодушная к этому массовому исходу беглецов, которые не проявили даже элементарной вежливости, — попрощаться с государыней, Александра ждала приезда только одного человека. Возвращения своего горячо любимого супруга. Где он? Почему ей ничего о нем неизвестно?
Однажды утром она получила телеграмму. Николай возвращался в Могилев, чтобы попрощаться с войсками. Александре стало сразу легче. Значит, на самом деле, Николай отрекся от престола. Слава Богу. Значит, он — жив и здоров, скоро вернется… Да, конечно, его царствование завершилось, но разве нельзя быть счастливыми и без царства?
Легкая улыбка тронула ее губы на бледном лице. Царствовать — дело не очень простое, да и не очень приятное… Они оба еще довольно молоды. Их обоих впереди ждет спокойное, безмятежное счастье. И оно станет для них обоих наградой. Они будут жить скромно, вдали от всего этого шума и гама, который окружает высшую власть с ее тщеславием. Прежде всего следует заботиться о тех кого любишь, не обращать внимания на происки врагов, тех, кто внес свой вклад в крещение России огнем и кровью, и только молиться, молиться за спасение ее…
Александра старалась сохранять хладнокровие. Она тяжело вздохнула, ее высокая грудь, вздрогнув, опустилась.
— Ведь сам Господь доверил нам святую Русь, — размышляла она, — и нужно постоянно, бдительно следить за ней, как за капризным ребенком.
Перед дворцом остановился автомобиль. Как поздно, однако, 2 часа ночи. Александра все еще стояла на своем постоянном ныне посту, у окна, вот уже несколько дней ожидая чудесного мгновения, когда за стеклом появится знакомый силуэт ее горячо любимого мужа. Она прильнула к оконному стеклу. Какие-то люди вышли из автомобиля. Несколько военных, один гражданский, хмурый, с бородкой. У всех на папахах — алые ленточки, — обязательный теперь признак революционной принадлежности. Последний оставшийся в дворце часовой у решетки преградил им дорогу. Бородатый потребовал, чтобы тот ему отдал воинскую честь. Кто же он такой? Через несколько минут царица все узнает.
На первом этаже раздавались чьи-то голоса. Вероятно, там зашел спор. Офицер императорской гвардии, привлеченный шумом в столь поздний час, заявил непрошеным гостям, что их не знает и не может пропустить внутрь дворца. Завязалась дискуссия. Тон разговора накалялся. Эти двое гражданский и военный, — по их словам, прибыли, чтобы встретиться с императрицей. Ей об этом сообщили. Она согласилась их принять в гостиной на первом этаже. Она с трудом спустилась по лестнице, испытывая ужасные боли в ногах. Она подошла к ним одна, без сопровождающего, холодная и высокомерная, настоящая императрица. Оба эти человека невольно вытянулись перед ней, замерли.
У обоих был растерянный вид. От смущения оба покраснели.
Александра подошла к военному. Это был генерал Корнилов. Она обратилась к нему:
— Что вам угодно, генерал?
Генерал от волнения не мог найти нужных слов и решил прежде представить своего напарника.
— Ваше величество, это — господин Гучков, военный министр в новом правительстве.
Императрица молчала, и видя, что его слова на нее не произвели абсолютно никакого впечатления, генерал продолжал невнятно бормотать:
— Ваше величество, я вижу, что вам ничего неизвестно о том, что происходит в Петрограде, и здесь, в Царском Селе? Мне очень неловко объявлять вам об этом… но лишь в соображениях вашей личной безопасности… Да… я вынужден… В общем, мы вынуждены, Ваше величество, вас…
