В среду утром на консилиум собрались Овер, Евениус, Клименков, Сокологорский и Тарасенков. Состояние больного было таким же, как и накануне, но слабость пульса возросла. Врачи еще раз осмотрели больного. Живот его был так мягок и пуст, что можно было прощупать позвонки. Гоголь закричал. Прикосновение, к телу стало для него болезненным. Наконец при продолжении осмотра он прошептал:
— Не тревожьте меня, ради бога!
По окончании осмотра врачи стали совещаться. Овер спросил:
— Оставить ли больного погибать от истощения, или поступать так, как с человеком, лишенным сознания?
Евениус решительно настаивал:
— Да, надобно кормить его насильно. Посадить в ванну и велеть есть!
Решили лечить больного, несмотря на его нежелание принимать врачебные процедуры и отказ от еды.
Клименков взялся исполнить предписанные процедуры. Не обращая внимания на сопротивление и стоны, он принудил Гоголя принять теплую ванну. Затем приставил к ноздрям больного восемь крупных пиявок, а на затылок положил лед. В рот ему влили отвар алтейного корня с лавровишневой водой. С Гоголем он обращался неумолимо, кричал на него, переворачивал, мял ему живот, лил на голову какой-то едкий спирт.
Когда Клименков уехал, с больным остался врач Тарасенков. Он с отчаянием наблюдал, как пульс Гоголя все ослабевал, дыхание становилось тяжелее, лишь изредка он шептал:
— Дайте пить!
К ночи стал забываться, терять сознание. Часу в одиннадцатом Гоголь громко закричал:
— Лестницу! Поскорее давай лестницу!
Казалось, ему хотелось встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. Он так ослабел, что голова уже не держалась на шее и падала, как у новорожденного ребенка. Он громко стонал. Казалось, что наступает смерть. Но то был только обморок. В двенадцатом часу ночи стали холодеть ноги. Тарасенков положил ему в ноги кувшин с горячею водою и стал поить из рюмки по капле бульоном. Вскоре дыхание больного сделалось хриплым, кожа покрылась холодной испариной, под глазами посинело.
Тарасенкова сменил доктор Клименков, который пытался продлить жизнь Гоголя: давал ему каломель, обкладывал горячим хлебом. Умирающий был уже без сознания, бредил, тяжело дышал. Лицо его почернело. Последние слова Гоголя, которые разобрали присутствовавшие, были: «Поднимите, заложите на мельницу! Ну же, подайте!» Около восьми часов утра в четверг 21 февраля дыхание прекратилось.
Когда пришли посетители, мертвый Гоголь лежал на столе в своем обычном сюртуке. Лицо его выражало спокойствие, черты заострились, выступила восковая желтизна.
В воскресенье состоялось отпевание тела в университетской церкви. Стечение народа оказалось необычайно велико. Собравшиеся заполнили не только церковь, но и весь двор. Гроб был усыпан цветами. На голове Гоголя лежал лавровый венок. За порядком наблюдал сам московский генерал-губернатор граф А. Д. Закревский, который повсюду расставил своих штатских агентов и полицейских для соблюдения порядка. Из церкви гроб вынесли профессора: Грановский, Соловьев, Кудрявцев, Морошкин и Анке. На улице толпа студентов и простых людей из народа приняла гроб и понесла его по улицам на руках до самого Данилова монастыря. За гробом шла толпа людей, так что нельзя было видеть конца шествия. Похоронили Гоголя в Даниловом монастыре рядом с его другом Языковым и Хомяковой.
В день смерти Гоголя в полицейскую часть было представлено «объявление» о том, что «Живший в доме Талызина… отставной коллежский асессор Николай Васильевич Гоголь сего числа от одержимой его болезни скончался, после его здесь в Москве наличных денег, сохранной казны билетов, долговых документов, золотых, серебряных, бриллиантовых и прочих драгоценных вещей, кроме незначительного носильного платья, ничего не осталось…» В приложенной описи значились: золотые карманные часы, принадлежавшие Пушкину, шинель черного сукна с бархатным воротником, два старых суконных сюртука черного сукна, один из них фасоном пальто, трое старых парусиновых панталон, четыре галстука старых, два тафтяных и два шелковых, двое канифасовых подштанников и три полотняных носовых старых платка.
Через две недели после похорон в газете «Московские ведомости» появилось «Письмо из Петербурга»» принадлежавшее Тургеневу. В нем он писал: «Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим. Человек, который своим именем означал эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников…»
За опубликование этой статьи Тургенев был посажен на месяц под арест, а затем отправлен на жительство в свою деревню Спасское-Лутовиново.
* * *
Произведения Гоголя сохранили свою жизненную правду и художественную ценность до нашего времени. Гоголь с такой силой разоблачил и осмеял безобразный, отвратительный мир хищничества и эгоизма, что самые имена героев его произведений стали нарицательными. Типические образы, созданные им, давно сделались достоянием русской и мировой культуры.
Бесстрашная правдивость и социальная насыщенность творчества Гоголя, его благородный гуманизм оказали глубокое воздействие на крупнейших представителей русской, реалистической литературы XIX века. «Гоголь положительно должен быть признан родоначальником… нового, реального направления русской литературы», — писал Салтыков-Щедрин.
Под воздействием Гоголя формировалось творчество таких писателей, как Тургенев, Герцен, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Писемский, Некрасов, Островский, Гончаров, и многих других, вплоть до Чехова и Горького.
«Ревизор» и «Женитьба» по своему драматургическому мастерству, сатирической отточенности и предельной выразительности и типичности образов во многом предварили комедии Островского и Сухово-Кобылина. Достоевский в «Бедных людях» и своих ранних повестях выступал как продолжатель «Шинели» и «Записок сумасшедшего».
Гениальным продолжателем сатирической традиции Гоголя выступил Салтыков-Щедрин, который придал гоголевской сатире боевой, революционный характер, еще более усилил его гротескно-комическую манеру, гиперболизм гоголевского стиля. «Огромный талант» Гоголя с сочувствием отмечал Лев Толстой, считавший «Мертвые души» и «Ревизора» «верхом совершенства». «Величайшим русским писателем» назвал Гоголя Чехов, который в таких рассказах, как «Смерть чиновника» или «Человек в футляре», во многом учитывал сделанное Гоголем.
