— Где у вас тут черный ход?
Швейцар, почти лишившийся от страха дара речи, показал назад, под лестницу.
— Больше нигде нельзя выйти?
— Ежели… Оно… Ваше благородие… — забормотал швейцар растерянно. — Куды ж…
— А-а, — махнул на него рукой полицейский и сказал подчиненному: — Встань там и стереги крепче. Преступник может быть с оружием.
— Преступник?! — ахнул швейцар. — В заведении?
Лицеисты, бывшие на рекреации, высыпали во двор, куда должны были вывести дядьку Сазонова. С ними был гувернер Чириков, который сообщил им, что дядька обвинен в последнем нашумевшем преступлении — убийстве разносчика и мальчика, сопровождавшего его.
— Сергей Гаврилович, как же никто не заподозрил его? — спросил Комовский, заглядывая в глаза Чирикову.
Чириков только растерянно пожимал плечами:
— Не знаю, господа. Да все ли еще известно?
Обвиненный в преступлениях дядька показался на крыльце. Этот двадцатилетний малый был почти ровесником многих лицеистов. Его вели полицейские. Дядька шел и не упирался с лицом растерянным и жалким. Увидев всех воспитанников перед собой, он повернулся к полицейскому и попросил:
— Дозвольте попрощаться!
— Неча! — толкнул его в бок полицейский, но дядька не послушался, рухнул на колени посреди улицы и завопил, заголосил, как баба, тонким пронзительным голосом: — Детишки, простите меня, грешного. Виноватый я перед вами! Креста на мне нет!
— Ребятенка зачем убил, супостат?! — толкнул его один из полицейских.
— А зачем он кричал-то? Кричал зачем?! — почти обиделся на полицейского дядька.
Настоящие обильные слезы хлынули у него из глаз, он стал растирать их кулаком по физиономии и громко сморкаться.
— Пошли, пошли! — подхватили его полицейские и волоком потащили в коляску, дожидавшуюся их.
Полицейские потащили его дальше, но он вцепился в стоящего рядом Пущина:
— Иван Иванович, попросите за меня, может, меня отпустят?
— Да как же тебя, Сазонов, отпустят, ты ведь человека убил!
— Уби-ил! — завыл Сазонов. — Уби-ил! Черт меня попутал! Все расскажу, только отпустите!
Насилу полицейские и от Пущина его оторвали.
Когда Сазонова затащили в коляску, он уже немного успокоился. Полицейские сели и прижали его с двух сторон, старший полез на облучок рядом с кучером.
Сазонов сидел, опустив голову, и на лицейских больше не смотрел.
Коляска тронулась. Из окна пролетки Сазонов увидел возвращавшихся Пушкина и Дельвига.
— Александр Сергеевич, простите Христа ради! — закричал он. — Прости меня.
Друзья, ничего не понимая, посмотрели пролетке вслед.
Кюхельбекер, встретивший их в подъезде, почти закричал о том, что произошло. Он все мотал головой, как будто у него был нервный тик, и говорил, заикаясь:
— С-самое с-странное, почему никто из нас ничего не за-за-замечал?
— И почему не замечало начальство? — подошел к ним Корф. — Коему и положено нанимать работников, токмо проверенных, с хорошей аттестацией… Подумать только, мы жили бок о бок с убийцей!
— А он ведь в лазарете за мной ухаживал! — улыбнулся Пушкин. — Горшок выносил. Спал на соседней кровати. Мог придушить ночью, а вот не тронул!
— Чужая душа — потемки! — сказал барон и громко зевнул.
в которой Николай Михайлович Карамзин посещает Лицей. — Статский советник с Анной через плечо. — Знакомство Вяземского с Пушкиным. — Дела арзамасские. — Визит Пушкина к Карамзину. — Описание китайского домика. — Кто должен наблюдать за придворным истопником. —
Знакомство Пушкина с лейб-гусаром Петром Яковлевичем Чаадаевым. —
Щеголеватые сапожки Чаадаева. — Фрески в гостиной китайского домика. —
Супруга Карамзина, Екатерина Андреевна. — Летом стихи не пишутся. — Нет красивее гусарской формы. — Рассказы Чаадаева о другом Париже. — 25 марта — конец мая 1816 года25 марта был праздник Благовещения. По случаю табельного дня ученья не было. После утренней службы в церкви и прогулки, лицейские занимались в библиотеке, как в ней появился своей чопорной походкой директор Энгельгардт и сообщил:
— Господа! Мы ждали этого события несколько дней! К нам приехал наш великий современник, поэт и историк Николай Михайлович Карамзин. Господа, соблаговолите…
Не слушая более директора, воспитанники с ревом повскакали с мест, бросив книги, и, несмотря на восклицания директора, покатились по лестнице вниз.
Энгельгардт поправил свой светло-синий фрак с золотыми пуговицами, передернул плечами и вышел следом. На лестнице ему встретился Куницын, шедший отчего-то наверх.
— Все встречают Карамзина, — остановил его Энгельгардт и добавил внушительно: — Николай Михайлович был принят государем и обласкан.
— Да-да, — согласился Куницын и сделал вид, что обрадован этой вестью, хотя на самом деле был скорее к историку равнодушен. По мнению Куницына, Карамзин был фигурой не демократической.
Снег уже сошел, пора была весенняя, тренькали на деревьях синицы, звонко и однообразно.
Несколько карет стояло возле подъезда Лицея. Возле них толклись ожидавшие хозяев кучера и слуги.
Часть лицеистов, окружившая Карамзина, Жуковского и Энгельгардта с Куницыным, слушала их разговор. В их числе были Горчаков, Корф, Комовский, возвышались над ними Суворочка с Большим Жанно. Другие же собрались вокруг князя Вяземского, шурина Карамзина и в какой-то степени его воспитанника, молодого человека с благородным, правильным лицом, с чуть насупленными бровями, но веселым взглядом темных глаз с раскосинкой. Среди окруживших князя были Пушкин, Малиновский, бандит Броглио; таращил косые глаза Мясоедов, глухо гыкал, услышав какую-нибудь скабрезность; князь был невоздержан на язык, употреблял, как говорится, русский титул, что весьма льстило господам лицейским. Пронзительный хохот Пушкина долетал до первой группы, заставляя оборачиваться с недовольным видом Энгельгардта и снова обращать свой взор к высокому гостю.
— Государь милостиво меня принял, я сделан статским советником и получил Анну первой степени через плечо, — смущаясь, отвечал Энгельгардту Карамзин.
Это был высокого роста человек, немолодых лет и прекрасной наружности. Лицо его было продолговатое; чело открытое, нос правильный, римский. Глаза блестели умом и живостью, а весь вид выдавал человека благодушного. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы, шапку он держал в руках.
