маме какие-то заманчивые и приятные вещи. Вроде бы приехала одна женщина из-за границы и продает сравнительно недорого какие-то кофточки…
Ах, кофточки! Это была революция конца 1950-х. Шаг к свободе и разнообразию: на смену платью пришла юбка и кофточка. Две юбки и две кофточки – четыре наряда. «Марье Сергеевне муж из Венгрии привез пять кофточек». – «Подумаешь! У Натальи Петровны двенадцать импортных кофточек!» Московские дамы считались кофточками, как индейцы – скальпами врагов (это папина шутка, кстати).
Или предлагала провести в какое-то закрытое мидовское ателье, где можно сшить платье из импортной ткани, опять же за умеренную цену. Или к Новому году обещала организовать какой-нибудь «заказ», то есть продуктовый набор из «закрытого ведомственного буфета» с какими-то особенными деликатесами.
Но всякий раз это ничем не кончалось. Вернее, кончалось ничем. Лена либо замалчивала свои обещания, либо как-то увиливала от дальнейших подтверждений, а спрашивать, как там насчет ателье или насчет буфета, маме почему-то было неловко. В других случаях Лена всплескивала руками и говорила, что эта тетка с кофточками такая сволочь, всё уже распродала, даже ей самой ничего не досталось. Мама очень на нее обижалась. Но, как это часто бывает, не с нею выясняла отношения, а жаловалась нам с папой. «Понятное дело, – говорил папа. – Она же не нарочно тебя обмануть хочет. Ты думаешь, она над тобой специально издевается? Нет. Или ты думаешь, она действительно старалась и у нее вдруг все сорвалось? Тоже нет». И папа хитро смотрел на маму, ожидая дальнейших вопросов. «Но что же, Витенька?» – спрашивала мама в совершенном недоумении. «А очень просто! – смеялся папа. – «Хороший ты человек, давай-ка я тебе что-нибудь пообещаю»». – «Что-что?» – не понимала мама. Папа объяснял: «Это у нее вроде как у других людей комплимент. Другая скажет: «Как ты хорошо, Аллочка, выглядишь». Или «Какая у тебя кофточка красивая», – ну и так далее. А эта вместо комплимента говорит: «Давай я тебе устрою бесплатную массажистку». Просто комплимент, комплимент!» – повторял он в пятый, наверное, раз. Но мама все равно обижалась. И тогда – возможно, в утешение маме – папа сочинил свой знаменитый Денискин рассказ под названием «Старый мореход», где описывается противная тетка Марья Петровна, которая обещает Дениске разные приятные вещи: то взять его с собой на дачу, где есть собака и лодка, а то подарить настоящую буденновскую саблю. Правду сказать, Лена вовсе не была противной глупой мещанкой, как Марья Петровна из рассказа. Она, повторяю еще раз, была женщиной тонкой, интеллигентной и уж во всяком случае не злой.
И вот тут возникает проклятый вопрос о герое и прототипе, который особенно интересен мне в плане выяснения моих отношений с Денисом Кораблёвым. Можно ли сказать, что мой папа в своем рассказе «Старый мореход» обидел мамину подругу Лену?
Да. Коли уж мы начали говорить о детских обидах…
Последнее время меня очень часто спрашивают, причем люди серьезные и неглупые, не обижался ли я на своего папу за то, что он в своих рассказах писал обо мне – то есть раскрывал какие-то мои тайны, выставлял на всеобщее обозрение мою частную жизнь. Одним словом, нарушал мои личные границы.
Мне это смешно слушать по двум причинам. Во-первых, я к своим личным границам отношусь… А вот тут-то и надо объяснить, как я к ним отношусь.
Мой знакомый психоаналитик, говоря о сепарации детей от родителей и родителей от детей, приводил живые, известные мне и оттого очень убедительные примеры: «Мать и дочь могут жить в разных городах, но быть тесно связанными друг с другом в самом ужасном смысле, жить, вцепившись друг в друга, не давая друг другу ни одного самостоятельного вздоха. Способы контроля совершенно не зависят от того, живем мы в цифровую эпоху или в ту эпоху, когда письма писались гусиным пером, а потом две недели ехали на почтовом дилижансе до адресата. Но при этом другие мать и дочь могут, извините за выражение, спать в одной постели. Не в каком-нибудь инцестно-лесбийском смысле, а просто на одном матрасе, под разными одеялами. Ну, а зимой, когда печка остыла, могут даже вполне залезать к друг дружке под одеяло погреться. И при этом быть идеально сепарированными личностями, совершенно самостоятельными и изжившими всякую болезненную психологическую зависимость друг от друга».
То же и с личным пространством. Личное пространство – так же, как Царство Божие, – внутри нас. Мое личное пространство никоим образом не нарушается не только тогда, когда я пишу свои рассказы о самом себе, но и тогда, когда кто-то, может быть, нехотя, а может быть, со специальной целью последить за мной вдруг откроет какие-то мои секреты. В конце концов, личное пространство определяется силой человеческого «я». Не стану хвастаться тем, что мое «я» так уж прямо из кремня и стали – но уж во всяком случае не из соплей и спичек.
Второе насчет «Денискиных рассказов» еще смешнее. Почему-то люди, которые спрашивают меня, не обидно ли мне было видеть «Денискины рассказы» опубликованными, – свято верят, что в них написана вся правда про маленького Дениса Викторовича Драгунского с семи до двенадцати примерно лет его жизни, которому автор зачем-то дал псевдоним Кораблёв. Может быть, это заблуждение появилось из-за того, что перед этими людьми сидел настоящий прототип Кораблёва, то есть как бы Кораблёв, то есть я. Возникала какая-то странная сшибка в мозгах. Одно дело, если бы Виктор Драгунский написал рассказ про какого-нибудь мальчика, ну, скажем, Алешу Сергеева, который живет в Ленинграде или в кубанской станице. Да еще в 1930-е годы. Тогда перед нами художественное произведение с вымышленными персонажами. Но если писатель пишет про мальчика Дениску и его сына зовут точно так же, то тут всё сразу ясно. Поэтому мне приходится «в стопятьсотый раз» повторять: наши отношения с Кораблёвым слишком сложны для того, чтобы называть меня прототипом или чтобы Кораблёву полностью отказываться от прототипичности. В любом случае это художественная, извините за выражение, литература.
Но бог с ним, с Кораблёвым. В конце концов, я папин сын, и будем считать, что я дал ему разрешение на использование своего имени и всех, какие ему заблагорассудятся, случаев из моей жизни в его рассказах.
Вернемся к «Старому мореходу», Марье Петровне и маминой подруге Лене. Имеет ли право автор включать в свой текст героев с такими вот легко читаемыми прототипами? Особенно когда речь идет о частных, о малых случаях.
Если перед нами роман-памфлет, он же роман-пасквиль, и там действуют известные публичные личности с псевдонимами, которые легко разгадываются, – это другое дело. Потому
