целиком на стороне папы. Во-первых, я возмущался шарлатанством. Во-вторых, я знал, что писательская профессия – это «все на продажу». А в-третьих, ради чьей-то частной обиды лишать тысячи (в случае с журналом «Крокодил» – миллионы) читателей веселого чтения? Это уж слишком.
Но потом я решил наоборот. Я решил, что, дружа с Россельсами и ценя их теплоту и человеческую отзывчивость, печатать этот рассказик не надо было бы. Это было лишнее именно потому, что мог обидеться всего лишь один человек. Ну, и его жена заодно. И хотя для остальных двух миллионов читателей журнала «Крокодил» это была всего лишь юмореска – ради этих двоих можно было бы и воздержаться.
Но что сделано, то сделано. И, думаю, не просто так. Это какое-то особое, чуть было не сказал – эстрадное, свойство души, которое было у моего папы. Бабушка Рита говорила мне: «Ради красного словца продаст мать и отца». Это чертово желание «сказануть», эдак выразиться, выкрикнуть, выпрыгнуть. Чтобы на тебя пусть на три минуты, а может быть, на три секунды обратил внимание весь зал. Что-то от циркового состязания клоунов или от эстрадного парада конферансье (по-нынешнему, что-то от конкурса стендаперов). Перехохмить, перешутить своего партнера, коллегу-оппонента, собеседника. И в топку этой эстрадной юмористики действительно могут невзначай попасть родные мама с папой.
Авот теперь я снова всё перерешил.
Допустим, ты своим рассказом делаешь неприятно тому человеку, который когда-то сделал неприятно, а иногда даже очень больно тебе. Надо ли его жалеть? Я долго об этом думал и потом понял – нет, не надо. Конечно, мне возразят: а как же прощение, которое приходит через годы? Как же милосердие и вообще пресловутый срок давности? «Не будем мелочными», «не будем злопамятными» и так далее и тому подобное. Полная корзина ласковых благоглупостей. Может быть, это вовсе не глупости, может быть, действительно так и надо поступать. Но – если позволяет собственное душевное устройство. Это лучше всего сформулировал князь Андрей в разговоре с Пьером Безуховым, когда Пьер уговаривает его простить Наташу, которая хотела убежать с Анатолем. Пьер ссылается на христианские добродетели, а Андрей отвечает примерно так: я знаю, что надо простить, я знаю, что добрый человек непременно бы простил, но я – не могу. Тут-то, собственно, и точка. Человек, который причинил мне боль, не был хладнокровным вивисектором, садистом или просто злым человеком. Он причинил мне боль, потому что у него так получилось, потому что так устроена его душа.
Как говорила мне в ответ на мои слезные упреки одна до тьмы в глазах любимая мною женщина: «Прости, но я вот такая». Хорошо. Когда тебе было двадцать пять, ты была вот такая. А теперь я вот такой.
То есть, уважая конструкцию души своего партнера, не надо забывать о винтиках и шестеренках своей собственной души, не надо сыпать в них песок или забивать в них клинья. Пусть они вертятся так, как было предначертано судьбой.
Это первая причина. Так сказать, субъективная.
А вторая причина, уж извините, очень объективна и социально необходима. Если всё на свете прощать, даже если прощать боль, причиненную тебе кем-то в молодости, не говоря уж о прощении преступлений, то мир закоснеет в безнаказанности. «Подумаешь! – скажут веселые и своенравные, влюбленные в собственные эмоции люди. – Я буду делать то, что моя левая пятка хочет, и совершенно не опасаться никаких последствий, даже моральных». Это неправильно. Социальная вселенная основана на принципе возмездности. И в самом пошлом базарно-рыночном смысле, и в самом высоком смысле тоже: дар должен быть возмещен. И сладкий дар, и горький. Извините.
Когда я думал о своем папе и об этих происшествиях тоже, мне казалось, что это желание «сказануть и высмеять» идет в одной упряжке с его какой-то странной застенчивостью, с его ощущением собственной недостаточности, с этой вот мечтой написать хорошую «взрослую» книжку. Так и хотелось обнять его, поцеловать его коротко стриженную голову и крикнуть: «Папочка, дорогой мой, любимый! То, что ты написал, – и в смысле тиражей, и, самое главное, в смысле популярности и всенародной любви, многопоколенной детской любви, – не идет ни в какое сравнение с девяносто девятью процентами этих «серьезных взрослых» книг, о которых ты мечтаешь и авторам которых ты увы, увы завидуешь. Не надо!»
Но не докричаться.
Ни сейчас, когда его уже нет на свете, ни тем более тогда, когда все пирамиды уже были выстроены и всем всё было вроде понятно. Хотя на самом деле непонятно ничего. Тогда не было понятно, и непонятно сейчас.
40. Книги и любовь. Карусель
Папа любил книги. Книг у нас в доме было много, так мне казалось поначалу. Но они были в нашем доме расположены каким-то странным манером. Представьте себе комнату, ту самую, в которой мы принимали гостей, смотрели телевизор и в которой утрами работал папа, – кабинет-гостиная. Представьте себе, что в этой комнате книжных шкафов не было. Были такие весьма авангардные стеллажи. Около двери, ведущей в коридор, один. Около двери, ведущей из гостиной в спальню, другой, слева от двери. По длинной стене против двери из коридора довольно большой стеллаж слева, примыкающий к стене спальни. И справа – примыкающий к наружной стене, прямо над папиным письменным столом. И еще один напротив стола в углу около окна. Общим числом пять.
Стеллажи эти были, как я сейчас понимаю, довольно дурацкие. Потому что уж очень асимметричные. Одна полка короче другой. Потом длинная полка выстреливала вбок. Потом за ней шла покороче, потом совсем коротенькая, на несколько книжек, а потом еще одна длинная. Какой-то неизвестный мне мебельный дизайнер позабавился. В моей комнате тоже были два таких стеллажа и еще книжный шкафчик в три полки, стоявший на таком как бы комодике с разным барахлом и мелочами. Это был очень ценный комодик, потому что, когда папа и мама велели мне сделать уборку в комнате перед приходом гостей, я просто хватал всё, что валялось вокруг, и запихивал в этот комод, включал пылесос и через десять минут приглашал папу с мамой полюбоваться, какой у меня порядок. Правда, потом подолгу искал нужную тетрадь, авторучку или кошелек.
Так что у наших книжных полок был несуразный вид. Но всем гостям это очень нравилось. Это было, как тогда выражались, «очень современно».
Книги тоже были разные – никакой системы. Собраний сочинений было не так уж много. Я помню, у папы за спиной стояли Чехов, Гоголь, Толстой, Пушкин и другие русские классики. Еще была отдельная полочка книг, не такая большая кстати, с автографами
