Перед процессом всем обвиняемым разрешили обратиться с письмами на имя Сталина. Они каялись и просили пощады. Характерно письмо Якира, оглашенное на XXII съезде КПСС тогдашним главой КГБ А. Н. Шелепиным. Правда, Александр Николаевич некоторые пассажи предусмотрительно опустил (я эти места выделил курсивом): «Родной близкий тов. Сталин. Я смею так к Вам обращаться, ибо я всё сказал, всё отдал и мне кажется, что я снова честный, преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства… Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной Измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства… Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма».
Абсолютно понятно, почему «железному Шурику» понадобились такие передержки, совершенно меняющие смысл письма. Шелепин хотел убедить простодушных делегатов съезда, будто Якир в обращении к Сталину «заверял его в своей полной невиновности». Соответственно, на съезде оглашенные председателем КГБ резолюции на письме Якира воспринимались совсем иначе, чем читателями этой книги: «Подлец и проститутка. И. Сталин»; «Совершенно точное определение. К. Ворошилов» (Молотов то ли просто расписался, то ли подписался под словами Ворошилова); «Мерзавцу (Шелепин процитировал помягче: „Предателю“. — Б. С.), сволочи и бляди (вместо этого Шелепин упомянул „хулиганское, нецензурное слово“. — Б. С.) одна кара — смертная казнь. Л. Каганович».
Нельзя не признать, что резолюции Сталина и его товарищей вполне соответствуют содержанию письма. В самом деле, что можно сказать о человеке, который признается в активном участии в заговоре и тут же заявляет о своей честности. Правда, Сталин, Ворошилов, Молотов и Каганович прекрасно понимали, что Якир, Тухачевский и прочие никакого заговора не устраивали и германскими шпионами не были. Но не для того члены Политбюро затеяли процесс, чтобы доказать на нем невиновность «заговорщиков».
В тот же день, 9 июня, Якир написал и Ворошилову: «В память многолетней, в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной. С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову». Климент Ефремович на следующий день наложил резолюцию: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще». Аналогичные резолюции остались и на письмах других обвиняемых. Якир, Тухачевский и другие об этом не знали и, наверное, продолжали надеяться, что останутся живы. Впрочем, думаю, за исключением Михаила Николаевича. Фельдман, Путна, Корк, Эйдеман и Примаков, в силу занимаемых менее значительных должностей и, соответственно, приписываемой роли в заговоре, еще могли всерьез рассчитывать избежать расстрела. Но Тухачевский, которого объявили главарем «военно-троцкистской организации», должен был сознавать, что его не пощадят ни в коем случае.
На суде подсудимые были одеты достаточно пестро. Члены Специального присутствия в последующих докладах на имя Сталина и Ворошилова оставили нам их портреты. 26 июня 1937 года Буденный писал генеральному секретарю: «Тухачевский с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении, — всё это не совсем правда, не соответствует действительности. Иными словами, становился в позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного. Видимо, он не ожидал столь быстрого разоблачения организации, изъятия ее и такого быстрого следствия и суда…»
Белов 14 июля 37-го сообщил наркому обороны: «Буржуазная мораль трактует на все лады — „глаза человека — зеркало его души“. На этом процессе за один день больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной пропасти сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них был неестественный (вряд ли естественность удалось сохранить и самому Ивану Панфиловичу, когда 29 июля 1938 года его судили и расстреляли по точно таким же обвинениям, что и Тухачевского. — Б. С.). Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый… Тухачевский старался хранить свой „аристократизм“ и свое превосходство над другими… Уборевич растерялся больше первых двух (то есть Тухачевского и Якира. — Б. С.). Он выглядел в своем штатском костюмчике, без воротничка и галстука, босяком… Корк, хотя и был в штатском костюме, но выглядел, как всегда, по-солдатски… Фельдман старался бить на полную откровенность. Упрекнул своих собратьев по процессу, что они, как институтки, боятся называть вещи своими именами, занимались шпионажем самым обыкновенным, а здесь хотят превратить это в легальное общение с иностранными офицерами. Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он с трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом (явное следствие „допросов с пристрастием“ у следователя Агаса. — Б. С.). Примаков — выглядел сильно похудевшим, показывал глухоту, которой раньше у него не было (и в этом случае сказались „меры физического воздействия“. — Б. С.). Держался на ногах вполне уверенно… Путна немного похудел, да не было обычной самоуверенности в голосе…»
Как свидетельствует сохранившаяся фотография Тухачевского во время суда, из роскошного штатского костюма его переодели в поношенную красноармейскую гимнастерку, решив, что, в отличие от Уборевича и Корка, главе военного заговора не пристало на процессе щеголять в штатском костюме, да еще и дорогом. Похоже, что маршал уже был безразличен к своей судьбе, очень подавлен и, не имея сил прямо отвергнуть все обвинения и заявить о фальсификации дела, часть обвинений признавал, а часть отрицал, не придавая, впрочем, этому принципиального значения. Он знал: исход суда предрешен.
В самом начале заседания все подсудимые, отвечая на вопросы председателя, заявили, что признают себя виновными, и в дальнейшем в основном подтвердили свои показания, данные на следствии. Первым выступил Якир, обличавший Троцкого, Тухачевского и происки фашистских государств, направленные на подрыв СССР. Создается впечатление, что он говорил заранее зазубренный текст, поскольку на вопросы судей вынужден был давать невразумительные ответы. Когда Блюхер спросил, как именно готовилось поражение авиации Красной Армии в будущей войне, Якир признался: «Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написал следствию». А на вопрос Ульриха, в чем заключалось вредительство в сфере боевой подготовки, невнятно пробормотал: «Я об этом вопросе говорил в особом письме». Буденный следующим образом передал Сталину суть выступления бывшего командующего Киевским округом: «Якир остановился на сущности заговора, перед которым стояли задачи реставрации капитализма в нашей стране на основе фашистской диктатуры… В последующих выступлениях подсудимых… все они держались в этих же рамках выступления Якира».
