Как он мучился, должно быть. Как он тянул ко мне свои руки:
«Пусть я встану!»
«Подними меня, Верочка!»
«Поддержи меня, Верочка!»
«Вытащи меня, Верочка!»
И я поднимала его, поддерживала.
Ноги его я ставила на скамеечку, клала грелку на них, а руки согревала своим дыханием. И он клал голову мне на плечо, и мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, так, как я всегда мечтала…
Потом он стал просить: «Увези меня, Верочка! Везите меня в Ленинград, в больницу!»
Он так хотел жить! Он не хотел умирать!
И в тот же день он первый раз сказал: «Я умираю, Верочка!»
«Что ты? Что ты говоришь? Это невозможно… Тогда и я умру!»
В тот день я нашла письмо Елизаветы, которое куда-то засунула в суматохе. Она советовала вызвать Максимовича, сообщила его телефон в Зеленогорске. Позвонила туда — просила передать о болезни Михаила, просьбу приехать.
Опять была страшная ночь. Наутро, в воскресенье, 20-го, явился Максимович, а следом за ним — Николай Михайлович из Литфонда с каким-то знаменитым профессором.
Максимович вынес страшный приговор: «Немедленно в больницу! Иначе мы потеряем нашего друга!»
После Максимовича обследовал приехавший профессор, потом — консилиум на веранде, внизу. Решение одно — немедленно в больницу, иначе — смерть!
А когда стали звонить в Свердловку, оказалось — нужно разрешение из горкома. А было воскресенье, и никого на местах не было. К тому же к вечеру вдруг разразилась страшная гроза, ураган, ливень, и телефонная связь была прервана.
Куда только не звонили — и Николай Михайлович, и Максимович, и Радик — все напрасно.
Я снова отправила телеграммы в Москву — на этот раз, кроме Шагинян, Федину. Федин немедленно откликнулся, но он в этот день уезжал за границу. Вот его телеграмма:
«Уважаемая Вера Владимировна! Глубокому сожалению приехать не могу: сегодня уезжаю за границу. Телеграфирую первому секретарю тов. Спиридонову просьбу оказать наилучшую лечебную помощь Мише. Одновременно обращаюсь Союз писателей. Горячий привет. Пожелание выздоровления Мише. Федин».
В тот же день пришла телеграмма от Николая Михайловича — «Телефон испорчен. Госпитализация Свердловку возможна завтра. Столяров».
В воскресенье у него была очень низкая температура, как потом сказали — 34,5. И я долго грела его холодные руки — и согрела, они стали теплыми. И температура тоже поднялась. Погода тогда стояла холодная, и чтобы согреть комнату, чтобы ему было тепло, я поставила на стол Тосин обогреватель. А он заметил и говорит: «Убери диск!» И я спрятала его под стол.
А потом Валя топил печку. Он сначала не хотел этого. И Валя уговаривал его: «Папа, ты же любишь печку, сейчас тебе будет тепло».
В этот вечер, измученная все пережитым, я первый раз за все время болезни сдалась. Пришла в отчаяние. Я легла в комнате Лели, плакала в холодном, безнадежном ужасе. Пробовала заснуть — чтобы бодрствовать ночью.
Около Михаила, кроме врачей (Бессер снова пришел), были Валерий и Тося. Она вместе с Лелей давала ему кислород. Теперь он уже принимал его. Я силилась уснуть — тщетно. Лишь на какие-то минуты я забывалась в дремоте. Наконец, не выдержала, встала, поднялась наверх.
Кошмарная ночь!
Радик делал уколы.
Тося, Леля, Валерий давали кислород.
Вадик, Лерин[21] муж — ездил в аптеку за кислородными подушками.
Вот его слова в промежутках между кислородом и уколами:
«Я очень устал… Что случилось? Почему не проходит? Я же бросил курить!»
«Упустили… упустили…»
«Я хочу работать… Дайте мне работать!»
Потом: «Я не могу работать».
И я успокаивала его: «Отдохнешь, поправишься, будешь работать, не волнуйся, успокойся».
В 3.50 ночи, когда ему делали уколы: «Положите меня спать скорее… Скорей, скорей… Не троньте меня! Пусть я уйду… Скорей, чтоб я ушел…», «Скорей поддержи».
«Туши свет».
«Я устал… Устал… Не надо больше меня трогать».
«Не троньте меня больше!»
Вдруг отчетливо, ясно: «Оставьте меня в покое. Закройте двери… Уйдите от меня… Ай… Уйдите… Уйдите… Уйдите… Не надо… больно… Хватит… Хватит… Не надо больше…»
Да, это была страшная ночь! Как выдержали нервы это страшное напряжение — не знаю… И все-таки — вытянули до утра!
И опять появилась надежда.
Утром я вышла в сад. Было чудесное голубое утро, я подошла к земляничным грядкам — о радость! Поспела наша земляника! Он так ждал ее! Я собрала целую баночку, принесла ему, сказала:
«Мишенька, это наша земляничка, видишь, какая крупная! Лучше Дуниной. Кушай!»
И он посмотрел так сознательно, как будто даже улыбнулся довольный.
Я стала класть ему ягоды в рот. И он жадно и с удовольствием кушал.
А потом приехали из Свердловки. Я думала — сейчас его увезут. И я уже решилась на это. И Валя, пока врач (женщина) осматривала его, сказал, что надо непременно, непременно везти его в Ленинград именно сегодня, что несколько дней назад он сказал ему: «Валечка, во вторник отвезешь меня в Ленинград!» А когда Валя спросил: «Зачем, папа? Тебе же здесь хорошо!» — ответил решительно: «Мне надо… К нашим!»
И Валя сказал: «Я суеверен, надо обмануть судьбу, надо увезти его сегодня, живого».
И я отвечала: «Конечно, если надо, если можно — нужно везти. Может быть, там спасение!» Но тут же ждало разочарование — врач после осмотра наотрез отказалась везти: «Больной не транспортабельный. Везти сегодня нельзя. Может быть, завтра…»
То же подтвердил и Бессер. Валя настаивал.
И фельдшер, приехавший со «скорой», ручался: «Довезем. Устрою кислородную палатку. Лекарства все есть…»
И все же врач не согласилась везти.
А я… я молчала… Или я не хотела, чтобы его увезли? Или надеялась на что-то?
Но я даже договорилась с приехавшим со «скорой» фельдшером, что на другое утро он приедет, чтобы сменить Радика, дежурить в очередь с ним, так как тот буквально валился с ног.
Да, я не допускала мысли, что близок конец, что это — смерть. И когда фельдшер просил, чтобы завтра утром ему позвонили, чтобы ему не пришлось приехать напрасно, я настаивала: «Приезжайте непременно! Никаких изменений не может быть!»
Потом вдруг приехал рентген, и к нему ввалилась целая группа людей — стали делать снимок. Зачем? Только мучили напрасно и волновали. И, может быть, этим еще ускорили развязку. Да к тому же чуть не устроили пожар: дура-санитарка обернула электрическую лампочку полотенцем, которое, конечно, вспыхнуло — и ему пришлось дышать этим дымом!
Когда я поднялась наверх (я не присутствовала при снимке — там много было народу и без меня, поместиться негде), я сразу почувствовала запах паленого и в ужас пришла, когда узнала, в чем дело… Потом приходили брать кровь… Ах, сколько волнений причинили они ему, бедняжке, в тот последний его день!
