«О, Мария».
Улицы пусты. Окна закрыты, занавесы опущены. Из отеля «Цум Дойчен Кайзер» выходит заспанный обер-кельнер в белом запятнанном фартуке. Он видит меня, и рука, поднятая им ко рту для зевка, останавливается на полпути. Из винного погребка появляются несколько господ. Внезапно они останавливаются и рассматривают меня. Я закрываю глаза и прохожу. Их взгляды настолько жгут мне спину, что я стягиваю плечи. Мы выходим на обрамленное деревьями широкое шоссе. Земля хрустит при каждом шаге. Огромные вязы высоко и изогнуто раскинули над нами кроны своих ветвей на раннем солнце. Я делаю глубокий вдох. Утренний ветер выметает из моих легких пыль камеры. Мы шагаем быстрее. — Где Турмберг? — спрашиваю я. Я знаю, гора Турмберг находится вблизи города. Охранник молча указывает большим пальцем через плечо. Я поворачиваюсь, там лежит город, путаница черно-коричневых крыш, посреди него высокая, серая стена с множеством маленьких черных четырехугольников. Улицы пригорода далеко хватают длинными руками плоскую, несколько низменную территорию. Я не вижу гору и разочарован. Рабочий едет на велосипеде нам навстречу. Он на ходу поворачивается ко мне, я смотрю ему вслед, и он еще долго едет с повернутой назад головой.
Вокзал, маленькое красное здание перед ухабистой мостовой, стоит посреди плотных кустов. Охранник быстро ведет меня через заграждение, держит меня за рукав. Женщина с большой дорожной корзиной уклоняется от меня поспешным движением. Железнодорожники медленно проходят. Прибывают пассажиры, с чемоданами и коробками. Мы стоим за колонной. Далеко тянутся по стране нитки рельсов. Трава между коричневыми камнями наполнена росой. Поезд прибывает, гремит мимо меня, сборный вагон останавливается как раз передо мной. Дверь раскрывается, я с трудом поднимаюсь вверх, наручники падают. Узкий проход, в котором по обе стороны пронумерованные двери, теряется в темноте. Дверь открывается, начальник полицейского конвоя поезда быстро толкает меня, я вхожу, дверь закрывается. Помещения едва хватает, чтобы сидеть на тесной боковой скамье. Если я встану с согнутыми в коленях ногами на скамью, то смогу просунуть голову в черную твердую внутреннюю решетку и смотреть через одну из тонких, вертикальных щелей в свободное пространство. Поезд отходит.
Я прижимаю глаза к решетке и крепко хватаюсь руками за стену. Скоро мои ноги начинают дрожать. Деревенские дома пролетают, кусты, продолговатые четырехугольники зерновых полей. Там шлагбаум, повозка стоит перед ним, у крестьянина трубка во рту. Колокольня возвышается над деревьями. Маленькие станции проносятся, я не могу прочитать их названия. Каждый раз, когда поезд трогается, я качаюсь коленями, чтобы не упасть. Постепенно мои глаза болят, сквозняк резко бьет по ним. Я вытираю веки, и сразу сожалею об этом. Грузовик ускользнул от меня, я вижу, как исчезает его серый тент. Рекламные плакаты стоят посреди поля. Заборы проносятся мимо, красные стены фабрики. Ландшафт пустынен. Горизонт расплывается в дымке.
Больший город заявляет о себе длинными рядами товарных вагонов на боковых станционных путях. Теперь мы едем уже примерно час. Поезд пронзительно тормозит. Внезапно моя дверь скрипит, я теряю равновесие и с грохотом падаю со скамьи. — Выходите, — говорит охранник. — Мы что, дальше не едем? — спрашиваю я удивленно. Охранник не дает ответа. Я вылезаю из вагона, трое полицейских стоят снаружи и мужчина с овчаркой. На меня надевают наручники, а я тем временем смотрю вдоль платформы. Много людей с любопытством пристально смотрят на меня. Мы идем через заграждение, справа и слева по одному полицейскому окружают меня, передо мной идет полицейский и за мной следует мужчина с собакой, настолько плотно, что он иногда наступает мне на пятки носками своих сапог. Я неподвижно держу руки перед собой и смотрю на землю. Мы идем очень быстро.
Мы идем через парк. Люди уже издалека уклоняются, и у меня такое чувство, что все они останавливаются и смотрят мне вслед. Я пытаюсь цинично оглядываться вокруг, но это дается мне очень тяжело. Если бы они, по крайней мере, знали, кто я такой, думаю я; я краснею. Я хватаю руками шапку, чтобы сдвинуть ее пониже на лицо, оба полицейских сразу хватают меня еще тверже. — Это Лигниц? — спрашиваю я. Никакого ответа.
Дама с двумя борзыми останавливается и подтягивает за поводки животных к себе. У нее светлая, большая шляпа, которая затеняет ее лицо. Хотел бы я увидеть ее лицо. Мы пересекаем площадь. Трамвай проезжает по узкой колее, кондуктор склоняется над перилами платформы и рассматривает меня. Я скоро уже больше не могу вынести это. Я робко уклоняюсь от каждого глаза. Теперь люди проскальзывают мимо как тени. Но это унижает меня еще больше. Я собираюсь с силами и твердо смотрю одному господину прямо в лицо. Тогда он отводит взгляд. Я твердо смотрю всем в лицо и сразу чувствую себя свободнее. Из подворотни выходит девочка где-то лет шести в белом платье. Она останавливается, рассматривает меня, вдруг указывает на меня пальцем и кричит: — Это злой дядя! Благослови тебя Бог, маленькая светлая девочка, и пусть на тебе когда-нибудь женится какой-то славный пекарь.
Полицейская тюрьма лежит в узком, грязном переулке. Полицейский по истоптанным ступеням шаткой лестницы ведет меня в большое помещение, в котором стоит много коричневых кроватей, снимает с меня наручники и запирает. Я сразу спешу к окну. Оно большое, но крепко зарешеченное, промежутки между прутьями решетки очень узкие. В комнате нет ничего, кроме кроватей, на которых поднимаются грязные серые соломенные тюфяки с самыми странными выпуклостями. Я пододвигаю одну из кроватей к окну и поднимаюсь, чтобы рассмотреть получше, но мой взгляд наталкивается на стену. Я хожу вперед и назад.
Все во мне холодно и мертво. Я регистрирую то, что вижу, не размышляя над этим. Наверняка в комнате клопы, пахнет противно. К клопам я привык. В тюрьме у меня всегда были клопы в камере, иногда, если утром они меня слишком доводили, я жаловался, и приходил заключенный, который обрабатывал щели кровати острым пламенем паяльной лампы, так что дым обожженной древесины и сожженной краски еще целыми днями наполнял камеру. Здесь тоже явно поступали так же. Спертый воздух тюрьмы — всюду одинаковый.
Охранник приносит мне еду, большие комки перловой каши, безвкусной и без мяса. Я оставляю это, мне не до еды. Охранник возвращается через час, молча убирает полную кастрюльку. Через некоторое время он приносит мне газету. — Тут для вас кое-что почитать, — говорит он и спешно исчезает снова. Это католическая воскресная газета; я прочитываю ее всю. Спустя одну минуту я полностью забыл, что в ней написано. Я хожу вперед и назад.
