Дневник. 17 апреля 1919 года
В субботу к ланчу пришли Литтон и Уэббы, и когда я рассказывала о моих триумфах, мне как будто почудилась легкая тень на лице Литтона, которая исчезла не прежде, чем разговор перешел на другую тему. Что ж, к его триумфам я относилась примерно так же. Мне не доставляло удовольствия, когда он разглагольствовал об экземпляре «Знаменитых викторианцев», поставленном на полку и надписанном «М» или «Г» то ли мистером, то ли миссис Асквит. Мысль, очевидно, ему понравилась.
Дневник. 10 июня 1919 года
Я проснулась ночью с ощущением, будто нахожусь в пустом зале: Литтон умер, вокруг — фабрики. Смысл жизни — когда я не работаю — сразу мельчает и теряется. Литтон умер, и нет ничего конкретного, чем можно было бы отметить его жизнь. А они пишут о нем дурацкие статьи.
Дневник. 8 февраля 1932 года
Прихожу домой и пытаюсь сосредоточиться на Паскале. Не получается. Все же это единственный способ прийти в себя, так что я хотя бы стараюсь успокоиться, если не в силах понять. Тонкости теологии мне не даются. Тем не менее, я понимаю Литтона — моего милого старого змея. До чего призрачна наша жизнь — он мертв, а я читаю его и стараюсь делать то, что мы оба хотели делать в этом мире; хотя иногда прошедшее кажется мне иллюзией — все было так быстро: жизнь оказалась быстротечной и нечего предъявить, кроме маленьких книжечек. Вот почему я топаю ногой и останавливаю мгновение.
Дневник. 29 июня 1939 года
1. Лондон
22 ноября 1906 года
Дорогой мистер Стрэчи!
Мы были бы рады видеть вас у себя, если у вас найдется время навестить нас. Устроит ли вас следующее воскресенье в шесть часов? Ванессе гораздо лучше, и она не прочь поболтать с вами.
Искренне ваша, Вирджиния Стивен[340].
2. Сент-Ивз 22 апреля 1908 года
Дорогой Литтон!
Другой бумаги, кроме этой, которую тут называют коммерческой, в Корнуолле нет. Если бы вы знали, в каких обстоятельствах я пишу это письмо, вы бы наверняка назвали меня моралисткой. У меня есть гостиная, которая на самом деле столовая, а в ней стоит буфет с графинчиком и серебряной коробкой с бисквитами. Я пишу за обеденным столом, отвернув с уголка скатерть и отодвинув серебряные горшочки с цветами. Так мог бы начинаться роман мистера Голсуорси. У моей хозяйки, хотя ей пятьдесят лет, девять детей, а было одиннадцать; и самый младший вполне может кричать целый день. Если знать, что их гостиная рядом с моей и отделена лишь тонкой стенкой с раздвижными дверьми, — как вы назовете эту фразу? — то понятно, что мне трудно написать что-нибудь о Дилейне как о «человеке». Смит[341] прислал мне длинное письмо с указаниями. Ему надо, чтобы я сделала упор на личных качествах, на «его непоколебимой верности как нижестоящим, так и вышестоящим — одним словом, на высоких качествах его ума и сердца, которые…» — и так далее, и так далее. «Нет, дорогая мисс Стивен, дело не в сравнении, потому что истинный интерес «Cornhill» в отношениях Дилейна и миссис Аберкомби». «Я очень надеюсь, дорогая мисс Стивен, что вы вложите ум и сердце в вашу работу и приобретете известность как рецензент». Вам когда-нибудь приходилось получать подобные комплименты?
Итак, большую часть времени я провожу наедине с Богом на пустоши. Около часа (может быть, минут десять) я просидела сегодня на скале, думая о том, как бы я описала цвет Атлантического океана. На зеленой воде трепетали алые лучи, но если назвать это румянцем, то возникнет ненужная ассоциация с красной кожей. Боюсь, вас красоты природы не интересуют. С тех пор, как я здесь, мне удалось повидать много такого, о чем стоило бы рассказать, — «желтый утесник и море» — деревья на фоне моря — но я непременно наделаю ошибок, и мне придется переписывать письмо… По-моему, я прочитала тут много хороших книг. На вашего Паскаля служанка поглядывает подозрительно. Вчера я принесла ветку с белыми цветами и спросила у нее, что это. Она сказала, боярышник, но мне всегда казалось, что у боярышника цветы розовые.
Будет весьма милосердно с вашей стороны, если вы ответите мне. Я стала очень болтливой, поскольку ни с кем не разговаривала с тех пор, как мы виделись с вами, разве что обсуждала звериные лапы.
Всегда ваша, В. С.
3. Сент-Ивз
28 апреля 1908 года
Дорогой Литтон!
Ваше письмо стало великим утешением для меня, а то я уж начала сомневаться в своей человеческой сущности — представляла себя чайкой и по ночам мечтала о глубоких синих просторах, в которых много угрей. В тот же день, как ни странно, явился Адриан[342], словно мрачный персонаж из скандинавской саги — так мне показалось — промерзший капитан с заиндевелой бородой, который путешествует уже много веков. Он познал и снег, и солнце, и дождь, и, когда ближе к вечеру оказывался вблизи одинокой фермы, благочестивые женщины жались за дверью и не открывали ее, боясь за свою честь. Иногда, такие уж они были скромницы, ему приходилось отшагивать еще четыре мили после дневных трудов. Тем не менее, время он проводил прекрасно, видел много интересного и припас немало историй. Потом явились Несса[343] с Клайвом, младенцем и няней, и мы провели семейный вечер, так что я не писала и не читала. Моя статья о Дилейне оборвана на середине страницы вопросом: «Что же он был за человек?» Чтобы ответить на этот вопрос, вам необходимо приехать — в субботу, но до этого у вас будет время написать и отметить все мои неправильные «b» и неправильные «v». Малыш — настоящий чертенок, пробуждающий в своих родителях — и тетках — все самые худшие и мало объяснимые страсти. Стоит нам разговориться о браках, дружбах или литературе, как Несса вскакивает, якобы она услышала крик, и нам надо определить, кричал Джулиан или другой двухлетний малыш, у которого нарыв и совсем не похожий голос.
Вчера вечером Адриан уехал, чтобы выпить чаю с С.Т.[344], пообедать с С.Т. и обсудить оперу с С.Т. Я послала ему большой горшок масла и теперь ожидаю письмо на Цицероновой латыни. «Ценишь ли ты мой укус [?] в винительном падеже или считаешь его слишком в традиции Тацита?» Вы вызываете во мне ярость вашими интеллектуальными штучками на солсберийской равнине. Мое почтительное отношение к умным молодым людям приводит меня в состояние интеллектуального паралича. Мне в самом деле непонятно, о чем вы все болтаете. А вы — нет, я не собираюсь начинать все сначала. Однажды я видела Руперта Брука, облокотившегося на перила галереи в Ньюхэме, где были мисс Ривс и фабианцы.[345]
