Ринго терпеть не мог лук, а мы не переваривали корнишоны. Я всегда представляю себе, что есть классическая битловская фотка, где нас нет в кадре – как та, где показаны битловские сапоги под дверью гостиничного номера. Типа вот они, понятно, что это битлы. Лично я представляю себе что-то подобное, но в ресторане. Тарелки чистые, мы съели всю картошку или что там было, кроме корнишонов – по два у каждого на тарелке. «Буэ-э-э, – как в фильме про “Спайнал тэп”[14]. – Это еще что такое?»
Максимум мы могли терпеть маринованные луковички. Когда с британцами говоришь о пикулях, то это не то же, что пикули для Линды. Она имеет в виду корнишоны, огурчики в укропном соусе – то, что в Америке едят на закуску. У нас это по-прежнему луковички. «Какой чудесный коричневый соус, сэр!»
Куда бы «Битлз» ни приезжали в ходе турне, к ним поближе протискивались важные персоны, желающие погреться в лучах их славы. Знакомство с сановниками и приходившиеся на долю битлов почести представляли собой неизбежное мучение:
Через какое-то время это нам надоело. Потому что спрашиваешь себя: «Ну и что это значит, что ты почетный гражданин города? Что, можно грабить банки?» Нет, это ничего на самом деле не значит. Это просто вид почестей. Поэтому круто это получить. Вручают тебе, например, «ключи от Индианаполиса». Это вообще-то крупная церемония. Фотография с лорд-мэром. Знакомство с его дочерьми.
Мы обычно что-то выдумывали, чтобы развлечься, потому что уныло было до чертиков. «Здравствуйте. О, вы такой-то. Приятно познакомиться». Нет, блин, ничего приятного, если так каждый день! Иногда, если повезет, то правда бывало здорово, но, как правило, нет.
Я придумал такой трюк: изображал косоглазие, просто чтобы позабавиться. [Скашивает глаза и с невинным видом протягивает руку.] «Здрасьте. Очень приятно. Здрасьте». И остальным, если они это замечали, это нравилось. Круто. Наверняка они потом себе говорили: «Если поближе на него посмотреть, то у него что-то не то с глазом…» Ага. В общем, мы развлекались как могли.
Расскажите, что там за история с «Джелли бейбиз».
О боже мой, точно. Все, что казалось милым, приживалось. «Джелли бейбиз» нам правда нравились. Кажется, в какой-то газете спросили: «Какие ваши любимые конфеты?» Была такая рубрика – «Анкета». В NME, кстати, тоже. Что вы любите, что не любите, любимое блюдо, любимые конфеты, любимая прическа у девушек. Нам всегда нравились длинноволосые блондинки. И «Джелли бейбиз» – думаю, мы все это написали.
Так что их стали присылать в каждом письме: «Дорогой Пол, я люблю тебя, круто, классно, отпадно, зашибенски, зыко. Посылаю “Джелли бейбиз”». Ну и нормально, мы их приятелям раздавали. Но потом их начали швырять на сцену, а эти «Джелли бейбиз» жуть какие липкие.
Хуже всего пришлось на концерте в Вашингтоне [11 февраля 1964 г.]. Двигаться было невозможно, мы прилипли к сцене как на клею. Мы начали объяснять газетчикам: «Послушайте, нам они уже не нравятся. Скажите, пожалуйста, вашим читателям, что теперь мы терпеть не можем “Джелли бейбиз”!» Кстати, курс акций Бассета [производителя этих конфет] взлетел. Буквально. Все так на них помешались, что однажды мы получили письма от Бассета: «Вот вам еще конфеток!»
Может быть, это в девушках говорил материнский инстинкт. Я только что это понял. Вполне вероятно, ведь девушки очень такими штучками увлекались. Все было хорошо, пока они не начали бросать их на сцену. Они ведь и в глаз попадали. Вот Джордж, например, по-настоящему бесился. Это как мания харкать на музыкантов [на волне популярности панк-рока]. Только не так омерзительно.
Мне было интересно узнать о том хаосе, который, по всей видимости, царил во время битломании: крики, падающие в обморок поклонницы, полицейские кортежи. Довольно солнечные воспоминания Пола контрастируют с мрачноватыми впечатлениями Джорджа Харрисона или со зловещими описаниями, которые обычно давал Джон Леннон:
Когда появляешься в каком-то месте, то хочется, чтобы все прошло удачно. Признак успеха – аплодисменты, шум-гам или сколько народу пришло на вас посмотреть. Так что все это здорово. Мы недавно устраивали рекламные акции в Париже и Испании, и нам выделили полицейский кортеж. Как нельзя более кстати. Попробуй пробраться через парижские пробки – это вообще нереально. Так что в те времена это было очень здорово. Я и сейчас думаю, что это здорово. Мы же не хотели застрять в пробке, чтобы нас атаковали фанатки. Это было необходимо для безопасности.
Нас это устраивало, мы быстро добирались в аэропорт, это большая роскошь. Мне это и в обычной жизни пригодилось бы – проехать по Лондону во время забастовки железнодорожников: «Ду-ду, Пол едет, расступись!»
У нас спрашивали: «А вам не страшно? Вся эта, знаете, истерия?» Не думаю, что нам когда-либо было страшно. Мы обычно говорили, что это как поведение парней на футбольном матче, только в девчачьем эквиваленте. Они швыряются разной фигней и орут, чтобы поддержать свою команду. Просто с девчонками другой звук. Это как финал молодежных команд по хоккею на арене «Уэмбли». Ты слышал этот звук? Мои дети однажды там были. Там девочки, девять-двенадцать лет. Они кричат не [изображает рев], а «уи-и-и!» Такой высокий звучок. Он мне всегда напоминал «Птиц» Хичкока или что-то в этом роде.
Это было нормально, потому что некоторых мы знали лично. Мы же с этими девчонками вместе росли, так что да, ну кучковались они возле служебного хода, но они были нормальные. Они не были шизанутыми. Самая шиза была в Париже: однажды кто-то вытащил ножницы и пытался отрезать мне клок волос, а ты знаешь, что там творилось с нашими прическами. У меня все было волосок к волоску, я не хотел, чтобы мне чего-то отрезали, нет уж, спасибо. Я даже парикмахеру особо не позволял их касаться. Мне эта выходка совсем не понравилась,
До такого истерия все же редко доходила. Это была доброжелательная истерия. Это было как аплодисменты. А пару раз она даже приходилась кстати: если мы фальшивили или пели так себе, было пофигу. Тогда как если там правда все сидели и слушали, приходилось петь чисто. Играли мы почти всегда довольно хорошо что на записях, что вживую.
Истерия – ну и что же. За нами гонялись, мы садились в машину, потом выбегали. Я был не против, если это случалось в рабочее время. Но если доходило до вмешательства в нашу личную жизнь, то было неприятно. Хорошо, когда можно переключиться и сказать: «Нет, сегодня вечером я не он. Сейчас я просто я. Дайте мне побыть самим собой».
Иногда это действовало на нервы, но совсем не до такой степени, как можно подумать. Я думаю, чаще всего мы воспринимали это как знак одобрения: мы им нравимся!
То, что члены группы подшучивали друг над другом, явно помогало им со всем этим справляться. Однажды, занимаясь разысканиями относительно альбома Let It Be, я поинтересовался, не был ли Пол раздосадован тем, как обошлись с песней, давшей название пластинке. В конце концов, эта композиция среди наиболее глубоко прочувствованных у Пола; ее центральный образ – его покойная мать, являющаяся ему как мистическое видение. Однако прежде, чем он начинает петь, Джон с утрированным северным акцентом пищит: «Се ангелы грядут!» Кроме того, за песней резко следует похабный номер Maggie Mae [героиня песни – знаменитая шлюха из моряцких притонов Ливерпуля]. Едва ли это можно назвать уважительным соседством для песни Let It Be?
«Да не, – улыбается он. – Просто в “Битлз” были свои производственные риски».
Мы просто друг над другом прикалывались. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но мы так постоянно делали. На Представлении волею королевы[15] я пел, кажется, Till There Was You перед всей этой публикой. Рок-н-ролльные вещи петь просто, а вот всякие Yesterday и Till There Was You всегда было сложно, потому что ты подставлял себя под удар. И тут Джордж такой: «А сейчас на нашем конкурсе талантов…»
Он надо мной глумился, но это было в духе «Битлз». В Get Back я тоже говорю что-то типа «да иди уже домой», когда он играет свой соляк, охерительный соляк. Прикалываюсь. На For You Blue Джордж точно так же произносит: «Элмор Джеймс курит в сторонке…» Это означало: «Какой паршивый гитарист, какая галимая песня, какое хреновое соло на клавишных». Но думаю, это все говорилось любя. Просто мы таким макаром не давали друг другу зазнаться. Тебя все время кто-то подкалывал. Так что меня не задевало, нет. Это просто… входило в игру.
Всякий раз, когда это было уместно, я с удовольствием расспрашивал Пола об их менеджере Брайане Эпстайне, чье значение для «Битлз» было поистине огромно.
«У меня есть одна теория насчет того, почему Брайан Эпстайн имел такое значение для нашей группы, – говорил он мне в 1989 г. – Она заключается в том, что он собирался стать актером, учился в Королевской академии драматического искусства, но карьера у него не задалась. И вот он вернулся в Ливерпуль и стал работать в отцовском магазине пластинок; там он о нас и узнал. Но когда мы в итоге попали в Лондон, Брайан позволил нам влиться в тусовку, тесно связанную с шоу-бизнесом, и это очень стимулировало – в то время как мы сами просто стали бы выступать в клубах, ведь нас больше никуда бы и не пустили».
