Именно в Красной армии я впервые услышал от одного армейского командира мысль, которая тогда показалась мне странной, хотя и смелой: когда коммунизм победит во всем мире, делал он вывод, войны примут окончательный ожесточенный характер. Согласно марксистской теории, которую советские командиры знали так же хорошо, как и я, войны являются исключительно продуктом классовой борьбы, а поскольку коммунизм ликвидирует классы, необходимость вести войны также исчезнет. Но этот генерал, многие русские солдаты, как и я в ходе самой жестокой битвы, в которой когда-либо участвовал, пришли к пониманию новых истин об ужасах войны: что борьба людей приобретет аспект окончательной ожесточенности, только когда все люди станут принадлежать к одной и той же социальной системе, потому что система как таковая будет несостоятельной, и различные секты начнут предпринимать безрассудные попытки уничтожения человеческой расы во имя еще большего «счастья». Среди советских офицеров, воспитанных на марксизме, такая идея высказывалась эпизодически, скрывалась. Но я это не забыл и не считал тогда случайным. Если в их сознание еще и не проникло понимание того, что даже то общество, которое они защищали, не было свободно от глубоких и антагонистических противоречий, они смутно догадывались, что, хотя человек не может жить вне пределов упорядоченного общества и без упорядоченных идей, его жизнь тем не менее подчинена другим непреодолимым силам.
Нас приучили ко всевозможным вещам в Советском Союзе. Тем не менее, как дети партии и революции, которые обрели веру в себя и веру народа через посредство аскетической безупречности, мы не могли не быть шокированы обедом с выпивкой, устроенным для нас накануне нашего отъезда с фронта в штабе маршала Конева, находившемся в какой-то деревушке в Бессарабии.
Девушки, слишком красивые и слишком хорошо одетые, чтобы работать официантками, в огромных количествах приносили самые отборные блюда – икру, копченую семгу и форель, свежие огурцы и маринованные молодые баклажаны, варено-копченые окорока, холодную жареную свинину, горячие пироги с мясом и пикантные сыры, борщ, обжигающие бифштексы и, наконец, торты в фут высотой, блюда с тропическими фруктами, от которых ломились столы.
Даже до этого среди советских офицеров можно было заметить скрытое предвкушение пира. Так, все они пришли, горя нетерпением хорошо поесть и выпить. Но югославы пошли как на великое испытание: им надо было выпивать, несмотря на то что это не согласовывалось с их «коммунистической моралью», то есть с нравами в их армии и партии. Тем не менее они с достоинством вели себя, особенно с учетом того, что не были привычны к алкоголю. Огромные усилия воли и добросовестность помогали им не поддаться при множестве тостов «пей до дна» и тем самым в конце избежать прострации.
Я всегда выпивал мало и осторожно, ссылаясь на головную боль, которая действительно тогда меня мучила. Наш генерал Терзич выглядел трагично. Ему приходилось пить даже тогда, когда он этого не хотел, потому что он не знал, как отказать русскому коллеге, который поднимал тост за Сталина через мгновение после того, как он уже выпил за Тито.
Мне показалось, что наш сопровождающий попал в еще более трагическое положение. Это был полковник из советского Генерального штаба, и, поскольку он был «из тыла», маршал и его генералы начали приставать к нему, в полной мере пользуясь преимуществом своих более высоких чинов. Маршал Конев не обращал никакого внимания на то, что полковник был довольно слаб; он был привлечен к работе в Генеральном штабе после того, как получил ранение на фронте. Он просто командовал полковнику:
– Полковник, выпей сто грамм водки за успех Второго Украинского фронта!
Наступила тишина. Все повернулись к полковнику. Я хотел заступиться за него. Но он встал, вытянулся по стойке «смирно» и выпил. Вскоре на его высоком бледном лбу выступили капли пота.
Однако пили не все: не пили те, кто находился на дежурстве, кто поддерживал связь с фронтом. Не пили работники штаба и на фронте, за исключением моментов явного затишья. Говорят, во время финской кампании Жданов предложил Сталину одобрить выдачу каждому солдату ста граммов водки в день. С тех пор в Красной армии и сохранился такой обычай, а перед наступлением эта порция удваивалась. «Солдаты чувствуют себя более раскованными!» – объяснили нам.
Не пил и маршал Конев. Над ним не было начальника, который мог бы ему приказывать; кроме того, у него были проблемы с печенью, и врачи запретили ему пить. Это был высокий пятидесятилетний блондин с очень энергичным худым лицом. Хотя он и потворствовал обжорству, поскольку придерживался официальной «философии» о том, что «людям надо иногда устраивать хорошие времена», сам он был выше этого, будучи уверенным в себе и в своих войсках на фронте.
На фронт нас в качестве корреспондента «Правды» сопровождал писатель Борис Полевой. Хотя он слишком легко выражал энтузиазм по поводу героизма и достоинств своей страны, он рассказал нам подобие анекдота о сверхчеловеческом присутствии духа и мужестве Конева. Оказавшись на наблюдательном посту под огнем немецких минометов, Конев притворился, что смотрит в бинокль, но на самом деле краем глаза наблюдал за тем, как ведут себя его офицеры. Каждый из них знал, что его на месте понизят в звании, если он проявит какое-либо колебание, и никто не осмелился указать ему на угрозу его собственной жизни. Так и продолжалось. Падали убитые и раненые, но он покинул пост только после того, как осмотр был закончен. В другой раз он был ранен шрапнелью в ногу. С него сняли сапог, сделали перевязку, но он остался на посту.
Конев был одним из новых командиров Сталина военного времени. Карьера Конева не была ни такой стремительной, ни такой бурной, как карьера Рокоссовского. Конев вступил в Красную армию молодым солдатом сразу после революции и постепенно повышался в звании и проходил армейские школы. Но он также сделал свою карьеру в боях, что было типично для Красной армии, под руководством Сталина во время Второй мировой войны.
Обычно неразговорчивый, Конев в нескольких словах объяснил мне ход Корсунь-Шевченковской операции, которая только что завершилась и которую в Советском Союзе сравнивали со Сталинградской битвой. Не без торжества он нарисовал картину окончательной катастрофы Германии: примерно восемьдесят, если не сто тысяч немцев, отказавшихся сдаться, были загнаны в узкое пространство, после чего их тяжелое снаряжение и пулеметные гнезда были вдребезги разбиты танками, а казацкая кавалерия их окончательно добила. «Мы разрешили казакам рубить их столько, сколько они захотят. Они отрубали руки даже тем, кто поднимал их вверх в знак капитуляции!» – с улыбкой рассказывал маршал.
