А потом настал день, когда зябкий воздух возвестил о грядущем снегопаде. Мы выбежали из дома, чтобы ощутить первое прикосновение к лицу и ладоням крохотных первых снежинок. Час за часом плавно падали они с небесных высот на землю, разглаживая ее все ровнее и ровнее. Снежная ночь опустилась над миром, и наутро знакомый пейзаж едва можно было узнать. Все дороги замело, не осталось ни вехи, ни приметы, нас окружал белый простор со вздымавшимися среди него деревьями.
Вечером поднялся северо-восточный ветер, и снежинки заклубились в яростной круговерти. Мы сидели вкруг большого камина, рассказывали смешные сказки, веселились и совсем позабыли, что находимся посреди унылого безлюдья, отрезанные от остального мира. Ночью ветер свирепствовал с такой силой, что нагнал на меня смутный ужас. Балки скрипели и стонали, ветви окружавших дом деревьев бились в окна и стены.
Три дня спустя снегопад прекратился. Солнце пробилось сквозь тучи и засияло над бескрайней белой равниной. Сугробы самого фантастического вида — курганы, пирамиды, лабиринты — возвышались на каждом шагу.
Сквозь заносы были прокопаны узкие тропинки. Я надела теплый плащ с капюшоном и вышла из дома. Морозный воздух обжег мне щеки. Частью по расчищенным тропинкам, частью преодолевая небольшие сугробы, нам с мисс Саливан удалось добраться до соснового леса за широким пастбищем. Деревья, белые и неподвижные, стояли перед нами, как фигуры мраморного фриза. Не пахло сосновыми иголками. Лучи солнца падали на ветки, осыпавшиеся щедрым бриллиантовым дождем, когда мы их касались. Свет был так пронзителен, что проникал сквозь завесу мрака, окутавшую мои глаза…
Шли дни, и сугробы от солнечного тепла постепенно съеживались, но не успели они растаять, как пронеслась другая снежная буря, так что в течение всей зимы мне так и не пришлось ощутить под ногами голую землю. В промежутке между вьюгами деревья подрастеряли свой бриллиантовый покров, и подлесок совсем обнажился, но озеро не таяло.
Той зимой любимым нашим развлечением было катание на санках. В некоторых местах берег озера круто вздымался. По этим откосам мы и съезжали. Мы садились на санки, мальчишка хорошенько подталкивал нас — и в путь! Вниз, между сугробами, перескакивая рытвины, мы неслись к озеру и затем по его сверкающей поверхности плавно катили к противоположному берегу. Что за радость! Что за блаженное безумие! На один неистовый счастливый миг мы рвали цепь, приковывающую нас к земле, и, взявшись с ветром за руки, ощущали божественный полет!
Глава 13. Я БОЛЬШЕ НЕ МОЛЧУ
Весной 1890 года я научилась говорить.
Мое стремление издавать понятные другим звуки всегда было очень сильным. Я старалась производить голосом шумы, держа одну руку на горле, а другой осязая движение губ. Мне нравилось все способное шуметь, мне нравилось ощущать мурлыканье кошки и лай собаки. Еще я любила держать руку на горле певца или на рояле, когда на нем играли. Перед тем как лишиться зрения и слуха, я быстро выучилась говорить, но после болезни враз перестала разговаривать, потому что не могла себя слышать. Я днями сидела на коленях у матушки, держа руки на ее лице: меня очень развлекало движение ее губ. Я тоже двигала губами, хоть и позабыла, что такое разговор. Близкие рассказали мне, что я плакала и смеялась и какое-то время издавала звуки-слоги. Но это было не средством общения, а потребностью упражнять голосовые связки. Тем не менее, было слово, которое имело для меня смысл, значение которого я помню до сих пор. «Вода» я произносила как «ва-ва». Однако даже оно становилось все менее внятным. Я совсем перестала пользоваться этими звуками, когда научилась рисовать буквы пальцами.
Я давно поняла, что окружающие пользуются способом общения, отличным от моего. Не подозревая, что глухого ребенка можно научить говорить, я испытывала неудовлетворение от методов общения, какими пользовалась. Тот, кто целиком зависит от ручной азбуки, вечно чувствует скованность и ограниченность. Это чувство стало вызывать у меня досаду, осознание пустоты, которую следует заполнить. Мысли мои бились, как птицы, стремящиеся лететь против ветра, но я настойчиво повторяла попытки пользоваться губами и голосом. Близкие старались подавить во мне это стремление, страшась, что оно приведет меня к тяжелому разочарованию. Но я не поддавалась им. Вскоре произошел случай, который привел к прорыву через эту преграду. Я услышала о Рагнхильде Каата.
В 1890 году миссис Лэмсон, одна из учительниц Лоры Бриджмен, только что вернувшаяся из поездки в Скандинавию, пришла навестить меня и рассказала о Рагнхильде Каата, слепоглухонемой норвежской девочке, которая сумела заговорить. Не успела миссис Лэмсон закончить рассказ об успехах Рагнхильды, как я уже загорелась желанием их повторить. Я не успокоюсь, пока моя учительница не повезет меня за советом и помощью к мисс Саре Фуллер, директрисе школы Хораса Манна. Эта очаровательная и милая леди сама предложила меня обучать, к чему мы и приступили 26 марта 1890 года.
Метод мисс Фуллер был следующим: она легонько провела моей рукой по своему лицу и дала мне почувствовать положение своего языка и губ в то время, когда она производила звуки. Я с пылким рвением стала подражать ей и в течение часа выучила артикуляцию шести звуков: М, П, А, С, Т, И. Мисс Фуллер дала мне в общей сложности одиннадцать уроков. Я никогда не забуду удивления и восторга, которые почувствовала, произнеся первое связное предложение: «Мне тепло». Правда, я сильно заикалась, но то была настоящая человеческая речь.
Душа моя, чувствуя прилив новых сил, вырвалась из оков на волю, и посредством этого ломаного, почти символического языка потянулась к миру познания и веры.
Ни одно глухое дитя, пытающееся выговорить слова, никогда им не слышанные, не позабудет упоительного изумления и радости открытия, охвативших его, когда оно произнесло свое первое слово. Только такой человек сможет по-настоящему оценить пыл, с которым я разговаривала с игрушками, камнями, деревьями, птицами или животными, или мой восторг, когда Милдред откликалась мне на зов, или собаки слушались моей команды. Неизъяснимое блаженство — заговорить с другими крылатыми словами, не требующими переводчика! Я говорила, и счастливые думы летели на волю вместе с моими словами, — те самые, которые так долго и так тщетно пытались освободиться из-под власти моих пальцев.
Не стоит полагать, что за такой короткий срок я действительно смогла заговорить. Я научилась только простейшим элементам речи. Мисс Фуллер и мисс Салливан могли понимать меня, но большинство людей не поняло бы ни одного слова из ста, произнесенных мною! Неправда и то, что, выучив эти элементы, я проделала остальную работу сама. Если бы не гений мисс Салливан, если бы не ее настойчивость и энтузиазм, я не продвинулась бы так далеко в овладении речью. Во-первых, мне приходилось работать день и ночь, чтобы меня могли понять хотя бы самые близкие; во-вторых, мне постоянно была необходима помощь мисс Салливан в усилиях четко артикулировать каждый звук и сочетать эти звуки тысячью способов. Даже теперь она каждый день обращает мое внимание на неправильное произношение.
