Практически по всем предметам я учился хорошо, единственное, что у меня совсем не шло — акробатика. В этом плане я был слабенький, я же в армии на турнике не висел.
Мой педагог по акробатике Юрий Андреевич Громов мучился со мной, иногда в отчаянии говорил:
— Милостивый государь, я с вами уже не могу!
На что я разводил руками, корчил рожи и отвечал:
— А что делать?!
Он хохотал надо мной, но все-таки учил. На одном из занятий по акробатике надо было делать сальто мортале: прыгнуть, сгруппироваться, перевернуться, раскрепоститься и встать на ноги. Любой студент умеет это делать, как «Отче наш». Только не Песков.
Изрядно намучившись, я взял себя в руки и решил попробовать прыгнуть без лонжи (страховка для артистов. — Прим. ред.).
Громов спросил:
— Ты точно готов?
Я гордо ответил «да», будучи, на самом деле, совсем не готовым к этому. И вот он меня страхует, я иду, он дает мне толчок, как бы переворачивает в воздухе, а тут… я передумываю «приходить» на ноги. Громов тут был совсем не при чем, он сделал все правильно, вытолкнул меня по всем правилам. Но я — «пришел» на шею.
Лежу, не шевелюсь, вокруг все бегают, с ума посходили, занятия прекратили — катастрофа, парень «сломался»… Кое-как погрузили меня на носилки, отнесли в медкабинет, благо он был рядом.
Как показало исследование, позвоночник у меня был поврежден в двух местах — 6 и 7 позвонки в шейном и грудном отделах. Все понимали, что я больше профессионально не пригоден. По профнепригодности я и был отчислен из училища. Так, в одночасье, рухнула моя мечта — быть артистом.
Теперь мне была одна дорога — обратно в Коряжму. Где в это время разворачивалась семейная драма.
За какое-то время до происшествия с сальто мортале моя мама была в отпуске, на обратном пути собиралась заехать ко мне в Москву. Поезд проезжал станицу Курганную в Краснодарском крае, где жила бабушка, папина мама. Поезд стоял там полчаса. Бабушка подошла к вагону, чтобы увидеться, передать какие-то гостинцы для меня.
Мама стала спускаться к ней из вагона. Перрон был очень низкий, а на ступенях — изморозь. Мама поскользнулась и упала, а бабушка, растерявшись, попыталась ее поднять и неудачно потянула. Итог — тазобедренный перелом со смещением. Конечно, ее сняли с поезда и отправили в больницу, надолго.
В это время мой отец загулял и ушел из семьи. Он сначала даже не хотел ехать за мамой, чтобы привезти ее домой, в Коряжму, с загипсованной ногой. Бабушка, конечно, провела с ним воспитательную работу, и он все же приехал. Всю обратную дорогу они молчали.
У матери слезы-сопли, ходить не может, потому что гипс по бедро, муж от нее уходит и даже переезжает в другой город с другой женщиной. В это время ломаюсь я. И приезжаю — еще один калека. Пытаюсь поговорить с отцом, мол, что ты творишь? Ты видишь, что с нами произошло?!
Он отвечает:
— Я ничего не могу сделать…
— Тогда ты мне больше не отец.
Потом, когда я стал старше и получил собственный болезненный и иногда горький опыт в делах сердечных, я, конечно, понял, что он действительно не мог тогда по-другому. И даже как будто не услышал этих страшных слов от меня.
* * *
И вот — приехал я, переломанный, домой. Отец ушел, мама — на костылях, ходить почти не может. Я — лежу в корсете. Обстановка в доме, конечно, нервная.
Единственным человеком, который нас поддерживал в этот непростой момент, была моя любимая 72-летняя бабулечка Маня (Мария Михайловна Вяткина, мамина мама).
Готовила, стирала, помогала нам с мамой доползать до туалета. Она юморная была, говорливая, но если что не по ней — могла и матом. Любила под настроение выпить 50 грамм водки и пела частушки. Так она нас развлекала. Пекла мои любимые шанежки («шаньги» — северное блюдо, из теста с разными начинками. — Прим. ред.) с картошкой, посыпала сверху толокном…
О том, что произошло у матери с отцом, не обмолвилась ни разу.
И только благодаря бабушке, ее энергетике этот период прошел как-то более-менее ровно, спокойно. Она буквально на своих плечах вытащила нас из этой катастрофы.
* * *
Отец уехал в Усть-Илимск, сопровождаемый проклятьями некоторых родственников. И надолго пропал из нашей жизни. Потом выяснилось, что женщина, с которой он уехал, через месяц умерла. Ходили какие-то слухи, что она была не очень хорошим человеком, и мать у нее как-то странно, неожиданно умерла, грибами ее, что ли, отравили… Но я в это не вмешиваюсь, судить не буду. Я ее видел только на фотографии.
Так отец остался в Усть-Илимске, один. Назад дороги нет, все мосты он порушил. А ведь вообще-то он хороший мужик был. Про таких говорят — «Бог его поцеловал». Общительный, любвеобильный, он со всеми моментально находил общий язык, мог говорить на любые темы. Яркий был очень, и, конечно, я — в него.
Как-то в Усть-Илимске, уже после того, как умерла та, с которой он уехал, папа заболел гриппом и пошел в поликлинику. А там женщина-врач. Разговорились. Оказалось, что она в это время тоже отходила от житейской драмы: у нее муж погиб в автокатастрофе, осталось шестеро детей. Они с папой полюбили друг друга и прожили душа в душу 25 лет (с моей мамой папа прожил 20)!
Когда все старые обиды забылись, я снова стал общаться с отцом и его новой женой Валентиной. И даже в 1993 году привез их всех (вместе с моей мамой) на мой первый сольный концерт, в концертный зал «Россия».
Они сидели все втроем в первом ряду. Папа — посередине. А я в образе Бабкиной поил их чаем в своем номере «Конфетки-бараночки». Папа плакал от счастья. После концерта поехали все ко мне домой — я тогда только-только купил комнату в коммуналке. Все спали вповалку, на полу, на каких-то одеяльцах, в окружении моря цветов, которые мне подарили на концерте. Так я их подружил. И потом они общались всю жизнь. Я даже был в Усть-Илимске, у них в гостях.
Я простил своего отца. Конечно, ему надо было тогда потерпеть, поддержать нас с мамой. Подождать два-три месяца, поднять нас на ноги. Но у него, как говорят, вожжа под хвост попала, ему надо было сегодня и сейчас. И в этом смысле я — в него. Может быть, поэтому я его и простил.
Мужик-то классный. И отец, и дед любящий… Был.
Артист «Пескоструев», картошка и
