Сначала мы надеялись, что вот-вот получим боевой приказ, однако наступил день, подошло время обеда,- нам его принесли прямо на поле, к машинам, а приказа все не было. К вечеру стало известно, что ночевать будем здесь же, на аэродроме, все в той же боевой готовности.
Так миновала и ночь. Больше суток находились мы у боевых машин. Никто из летчиков за это время не видел никого из своих домашних. Родные наши думали, что проводится очередная учебная тревога.
Ночь мы провели без сна и, странное дело, стали привыкать к ожиданию. Как-то не верилось, что где-то уже идут боевые действия, что, по существу, началась война. Летчики собирались группами, высказывали предположения, что военные действия, если они уже идут, не продлятся дольше недели.
На рассвете следующего дня пришел долгожданный приказ: вылетать. Не попрощавшись с родными, все мы весь полк, эскадрилья за эскадрильей, поднялись в воздух и взяли курс к границе, где уже второй или третий день шли бои, шла война. Настоящая война.
У меня в тот момент, когда мы взлетели и легли на заданный курс, было ощущение, что там, на земле, осталось что-то такое, к чему нет и уж никогда не будет возврата. Мы словно повзрослели за тот день, за те сутки, что провели, мучаясь от неизвестности, возле своих машин. И вот летим на войну…
Как сейчас вижу первый боевой порядок наших эскадрилий. Клиньями, по звеньям, истребители плывут в осеннем северном небе. Под нами унылая земля, приготовившаяся к зиме. Впереди гремят бои, и наше место теперь только там, в самом пекле сражений.
У людей моего поколения юность кончилась с последними часами мирного времени. Мы почувствовали себя взрослыми в тот день, вернее, в тот момент, когда над Родиной нависла грозная опасность, когда раздались первые залпы войны.
Нет необходимости подробно рассказывать сейчас о причинах вооруженного столкновения с нашим северным соседом. Конфликт между СССР и Финляндией, переросший в конце ноября тысяча девятьсот тридцать девятого года в войну, был навязан нам недобрососедской политикой тогдашних финских правящих кругов.
Общеизвестно, что в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года правительство молодой Советской республики предоставило Финляндии независимость. Предлагало ей дружбу и добрососедские отношения. Однако финская реакция толкнула свою страну на сближение с кайзеровской Германией и с тех пор неоднократно организовывала провокационные налеты на нашу территорию фашистских шюцкоровских частей. Пресловутая линия Маннергейма, а также военные аэродромы на границе с Советским Союзом отнюдь не говорили о мирных намерениях финской военщины.
Правящие реакционные круги Финляндии держали советскую северную границу в постоянном напряжении. И если прибегнуть к какому-либо сравнению, то лучше всего, мне кажется, можно передать наше тогдашнее ожидание назревающих событий, сравнив его с ощущениями человека, в которого вот-вот выстрелят. Курок был уже взведен, дуло пистолета угрожающе смотрело с севера. Поэтому ясно, что в условиях обострившихся военно-политических отношений в Европе наша страна не могла оставаться безучастной к тому, что замышлялось.
Колыбель Октябрьской революции Ленинград находился лишь в тридцати двух километрах от подготовленного финнами плацдарма. К тому же не защищены были входы в Финский залив и в наш единственный на севере незамерзающий порт Мурманск. Чтобы обезопасить эти жизненно важные центры страны, советское правительство предложило отодвинуть на несколько десятков километров советско-финскую границу на Карельском перешейке в обмен на значительно большую территорию.
Финляндское правительство не приняло советских предложений.
Ныне известно, что именно Германия потребовала от Финляндии не допускать соглашения с Советским Союзом. Гитлеровская военная машина была уже запущена и набирала ход. В библии фашизма, в гитлеровской «Майн кампф» откровенно говорилось, что основное жизненное пространство германского народа – на Востоке. Поэтому неудивительно, что правящие круги Германии пользовались любым случаем для обострения положения на границах Советского государства. Лучше всего для этой цели подходила Финляндия, с ее воинствующей шовинистической политикой, с нарождающимся милитаризмом.
Из-под Пскова наша 14 истребительная бригада перелетела сначала в город Пушкин. Садиться нам пришлось чуть ли не на ощупь,- так разыгралась непогода. Было холодно, несло крупный снег. Аэродром не успевали расчищать.
– Как думаешь, сколько может мести?- спросил я Колю Мурова. Тот молча пожал плечами. Ничего определенного не сказал и командир эскадрильи. Метель могла разыграться на несколько дней.
В штабе, куда, отряхивая с себя снег, собирались летчики, говорило радио. Здесь мы впервые услышали сводку с фронта. Потом пришли свежие газеты.
С газетных страниц на нас впервые дохнуло военным ветром. В скупых строчках военных сообщений упоминались старинные города, местечки, от которых в мирное время до Ленинграда было рукой подать. Теперь в тех местах шли бои. Более подробно о событиях на фронте узнавалось из материалов военных корреспондентов.
Мы перечитали все газеты, какие-только доставлялись в наш штаб. Становилось ясно, что бои идут тяжелые, затяжные. Войска Ленинградского округа неодолимо развивали наступление.
Газеты пришли утром, скоро были прочитаны, и нам осталось одно: не скажут ли чего нового по радио. Репродуктор не выключается ни на минуту. Каждый час Москва дает выпуск последних известий, и все мы, собравшись в тесной комнате наспех оборудованного штаба, умолкаем и поворачиваемся к черному раструбу репродуктора. Да, бои идут, затяжные бои. А у нас тут, как назло, метель.
Летчики в один голос требовали немедленно вылетать. Молодежь с нетерпением рвалась в бой. Пусть ветер, снег, буран,- наплевать. Но командир, как мог, остудил горячие головы. Непогода усиливалась, ни о каких полетах не могло быть и речи.
Вынужденная задержка действовала на нервы. Все ходили молчаливые, злые.
Напрасно мы надеялись, что метель утихнет на следующий день. Наутро она разбушевалась еще сильнее. Короче, просидеть нам пришлось не день и не два, а целую неделю. Напрасно поутру, едва вскочив с постелей, мы бросались к окнам: там сплошной стеной несло снег. Да сколько же можно! И мы опять приникали к репродуктору, радовались газетам. Газеты были полны сообщений о боевых действиях, наши там дерутся, а мы из-за какой-то непогоды вынуждены отсиживаться.
Возбуждение летчиков было так велико, что все мы ни с того ни с сего насели на комиссара эскадрильи Гришу Кравцова. Претензии у всех одни: «Чего сидим? Даешь на фронт».
