В одиннадцать часов самолет наконец взлетел и взял курс на Ленинград. С высоты на поверхности были хорошо видны шрамы долгой войны: траншеи, искореженная земля, воронки, которые начали зарастать травой. Чем ближе мы подлетали к Ленинграду, тем более глубокими становились шрамы, а окопы встречались все чаще и чаще. Ландшафт портили сгоревшие крестьянские дома с черными остатками стен. В некоторых районах, где шли сильные бои, земля была изрыта и иссечена так, что напоминала поверхность Луны. А возле Ленинграда разрушения были просто колоссальными. Здесь особенно бросались в глаза глубокие траншеи, укрепления и пулеметные гнезда.
Таможенник был очень вежливым, добрым и чрезвычайно дотошным. Мы открывали каждую сумку, и он тщательно проверял их содержимое.
В пути нас терзали страхи по поводу таможни, которую придется проходить в Ленинграде. Тринадцать мест багажа, тысячи одноразовых баллонов для ламп-вспышек, сотни рулонов пленки, масса фотоаппаратов, клубки проводов питания к осветительным приборам. Мы боялись, что прохождение таможни займет несколько дней, а за новое оборудование придется заплатить большую пошлину.
Наконец мы пролетели над Ленинградом. Окраины были разрушены, но центральная часть города, казалось, пострадала не очень сильно. Самолет легко приземлился на поросшее травой летное поле и присоединился к строю других машин. У аэропорта не было никаких строений, за исключением зданий технического обслуживания. К нашему самолету подошли два молодых солдата с большими винтовками со сверкающими штыками и встали рядом с машиной. На борт поднялся таможенник – улыбчивый, вежливый маленький человечек, постоянно показывающий в улыбке блестящие стальные зубы. По-английски он знал только одно слово – «йес». Мы по-русски тоже знали одно слово – «да». Поэтому, когда он говорил «йес», мы отвечали ему «да», и разговор, таким образом, возвращался к начальной точке. У нас проверили паспорта и деньги, а затем наступил черед багажа. Его не выносили наружу, а просматривали в проходе самолета. Таможенник был очень вежливым, добрым и чрезвычайно дотошным. Мы открывали каждую сумку, и он тщательно проверял их содержимое. По мере продолжения досмотра, становилось ясно, что он не искал ничего конкретного: ему просто было интересно. Он перевернул все наше сияющее никелем оборудование и с любовью потрогал каждую деталь. Он вытащил каждый рулон пленки, но ничего с ними не сделал и ни о чем не спрашивал. Казалось, что он просто наслаждается иностранными вещами. А еще казалось, что у него был практически неограниченный запас времени. В конце концов он поблагодарил нас – по крайней мере, мы думаем, что он сделал именно это.
Теперь возникла новая проблема: надо было проштемпелевать наши бумаги. Человек вынул из кармана кителя небольшой газетный сверток и извлек из него резиновую печать. Это оказалось все, что при нем было – во всяком случае, штемпельной подушечки у него не нашлось. Более того, по-видимому, у него никогда и не было штемпельной подушечки, потому что была тщательно проработана совершенно иная техника. Из другого кармана он достал химический карандаш, полизал печать, поводил по резине карандашом и попробовал оставить оттиск на наших бумагах. Ничего не получилось. Он попробовал снова – и опять ничего не произошло. Резиновая печать не оставляла и намека на оттиск. Чтобы помочь ему, мы достали наши протекающие авторучки, вымазали пальцы в чернилах, потерли ими резиновую печать и наконец получили прекрасный отпечаток. После этого человек снова завернул свою печать в газету, спрятал ее в карман, тепло пожал нам руки и покинул самолет. Мы перепаковали наш багаж и свалили его на сиденья.
К открытому люку самолета подкатил грузовик со ста пятьюдесятью новыми микроскопами – прямо в коробках. На борт поднялась девушка-грузчик. Это была самая сильная девушка, которую я когда-либо видел, – худая, жилистая, с лицом балтийского типа. Она переносила тяжелые коробки вперед, в кабину пилотов, а когда та заполнилась, стала укладывать микроскопы в проходе. На ней были парусиновые тапочки, синий комбинезон и косынка. Ее руки были мускулистыми, а зубы, как и у таможенника, – из нержавеющей стали. Они сверкали, из-за чего рот выглядел, как деталь машины.
Мы ожидали неприятностей; в конце концов, любая таможня – это неприятность, своего рода нарушение неприкосновенности частной жизни. Мы уже почти поверили в правоту советчиков, которые никогда не были здесь, и были готовы к каким-то оскорблениям или жестокому обращению. Но ничего подобного не произошло.
В конце концов, заполненный багажом самолет вновь поднялся в воздух и полетел к Москве вдоль бесконечной плоской поверхности земли с ее лесами, мозаикой сельхозугодий, серыми деревеньками и ярко-желтыми скирдами соломы. Самолет летел довольно низко, но тут набежала туча, и мы стали подниматься. По иллюминаторам самолета побежали струи дождя.
Бортпроводницей у нас была крупная блондинка с пышной грудью и материнским взглядом. Нам показалось, что у нее единственная обязанность – лавируя между коробками с микроскопами, проносить в кабину пилотов подносы с бутылками розовой газированной воды. Правда, один раз она отнесла туда буханку черного хлеба.
Мы не завтракали и потому проголодались. Никакой возможности подкрепиться не просматривалось. Если бы мы говорили по-русски, то, наверное, попросили бы стюардессу отрезать нам ломоть черного хлеба. Но мы не могли сделать даже этого.
Около четырех часов дня самолет вынырнул из дождевого облака, и мы увидели по левому борту громадную разросшуюся Москву и пересекающую ее реку. Сам аэропорт был огромен. Некоторые взлетно-посадочные полосы имели твердое покрытие, другие, длинные, были грунтовыми. Здесь рядами стояли сотни машин – от старых американских Дугласов C-47 до новых русских самолетов с трехколесными шасси и светлым алюминиевым покрытием.
Когда самолет повернул к новому, впечатляюще крупному зданию аэропорта, мы прильнули к окнам, надеясь увидеть чье-нибудь знакомое лицо, кого-то, кто нас встречает. Шел дождь. Мы вышли из самолета, под дождем собрали в кучу весь багажи почувствовали глубочайшее чувство одиночества. Нас никто не встречал. Вокруг не было ни одного знакомого лица. Мы не могли ничего спросить. У нас не было русских денег. Мы не знали, куда идти.
Вокруг не было ни одного знакомого лица. Мы не могли ничего спросить. У нас не было русских денег. Мы не знали, куда идти.
Из Хельсинки мы дали телеграмму Джо Ньюману, что опаздываем на день, но в аэропорту не было и Джо Ньюмана. Здесь вообще никто нас не ждал. Несколько здоровенных носильщиков перетащили наш багаж на площадь перед аэропортом и теперь ждали оплаты, но платить нам было нечем. С площади куда-то уходили автобусы, но мы даже не могли прочитать, куда именно. К тому же они были настолько набиты людьми и даже обвешаны ими снаружи, что мы со своими тринадцатью местами багажа все равно не смогли бы в них влезть. А носильщики – здоровенные мужики – все требовали свои деньги. А мы стояли голодные, мокрые, напуганные и всеми забытые.
