Единство лжи
Но вот между всеми видами насмешки и даже лжи Сент-Экзюпери устанавливает неоспоримую связь, основанную отнюдь не на произвольном переходе от одного к другому, а на реальных взаимосвязях, обозначения которых поначалу кажутся столь же расплывчатыми, как и в самой герметической[25] поэзии:
«Я размышлял о тех, кто использует, ничего не давая взамен… О лжи государственных мужей… О стихотворце, который прославился, плутуя с общепринятыми правилами синтаксиса. Ведь он преступник, из личной выгоды он разбил сосуд с общим достоянием. Ради самовыражения он лишил возможности выражать себя каждому, подобно тому, кто, желая осветить себе путь, поджег лес…»
Никогда еще традиция не представала в таком живом образе. Великолепное эстетическое суждение, великолепное общее суждение о литературе, такой, какой она складывается со времен Первой мировой войны. Отсюда следует, что преступления против синтаксиса – это преступления против Господа и общества. Это и доказательство общности всех видов лжи, что относится и к государственным мужам, и к поэтам.
Употребляя слово, которое обычно используется как в отношении зрителей спортивного матча, так и боксеров, скажу, что Сент-Экзюпери не был «спортивным». Подозреваю, что его мало интересовала физическая культура. Он не любил ходьбы и останавливал такси при малейшей надобности. Но подумать только: в Ливийской пустыне он прошагал восемьдесят километров!
Однажды он позвонил мне: «Я очень хотел бы повидать вас, но мои средства на передвижение ограничены». Он имел в виду, что у него не было денег, чтобы взять такси. У меня их тоже не было.
Я уже не помню, кто из нас двоих принес себя в жертву, чтобы пешком преодолеть расстояние, отделяющее улицу Шаналей от улицы д’Асса.
Когда он забирался на сиденье пилота, то делал это немного тяжеловесно, как и положено невозмутимому великану. Казалось, что он располагается для размышлений. Потом он блаженствовал, погружаясь в геометрию и поэзию пространства. Или играл с самолетом, взмывая вверх и опускаясь почти до земли.
Однажды, поднявшись на высоту, откуда пасущиеся барашки облаков кажутся не больше пшеничных зерен, он решил прокатить меня на бреющем полете. Я увидел впереди холм. Но я доверял своему другу. И все-таки про себя подумал, что это довольно опасная затея.
Внезапно самолет как будто встал на дыбы и пролетел над холмом; мне показалось, что он оказался во власти яростного ускорения. И еще мне показалось, будто в этом ускорении, от которого содрогалось все пространство, я тоже принимаю участие, словно оно поселилось во мне, внутри моего собственного тела. А Сент-Экзюпери лукаво и почти по-мальчишески заметил: «Мне хотелось произвести на вас впечатление…»
Тот, кто не пытался разбудить спящего Сент-Экзюпери, не знает, что такое сон. Однажды я взял на себя заботу разбудить его перед ранним вылетом. Я окликал его. Безуспешно. Потом я легонько потряс его за плечо. В ответ услышал лишь глухое ворчание. Я настаивал. Глухое ворчание сменилось гортанным раскатом, очень напоминавшим шум далекого моря. Затем, опершись на руку, он одарил меня взглядом, в котором возмущение боролось с удивлением. И снова улегся, отправившись в царство сновидений, такое неколебимое и такое грандиозное, что нельзя было не ужаснуться несметному количеству снов и бессознательных видений, которое в нем заключалось. И пока он снова погружался в сон, трудно было поверить, что весь мир, море, земля и планеты, остановив свой бег, не заснут, настолько это погружение было заразительно.
Моя душа в пасмурные дни
В романах салонной эпохи непременно присутствовал персонаж блестящего собеседника. Довольно часто он был естественным и непринужденным. Однако его естественность была салонной. И мир тоже. Сент-Экзюпери имел обыкновение парить над Кордильерами и над системами. И само пространство было для него поэзией.
Тем, кто его не знал, могло показаться, что его стиль разговора был напряженным, резким, императивным. Словом, это был стиль человека деятельного, каким в театре обычно представляют руководителя и исследователя. Так вот, тон моего друга был почти всегда доверительным. Без пафосного налета, слегка приглушенный.
Редкий человек не повышает голос в споре, если он понимает, что его доводы неубедительны. Спор, как говорится, со временем накаляется. И тогда уже требуется победить, а не убедить. Аргументы становятся своего рода оружием. А дискуссия превращается в собачий лай. Она переходит в полемику. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы Сент-Экзюпери изменял так называемому общему тону беседы. Таким образом он не только проявлял вежливость или умение владеть собой. Он презирал полемику, считая ее проявлением злобности или преднамеренным нежеланием принять точку зрения собеседника.
Наверняка внутреннее и телесное понятие о пространстве и времени любого пилота или даже просто пассажира самолета, привыкших к скорости в четыреста или пятьсот километров в час, не может соответствовать восприятию средневекового человека, не представлявшего себе большей скорости, нежели скорость скачущей галопом лошади. Но Сент-Экзюпери попросту упразднял пространство и время. Он не хотел признавать препятствий для полета мысли. Он не подчинялся правилам общественного мнения, презирал предписанную обычаем субординацию времени и мест назначения. Мой друг считал, что чувство или даже каприз не должны уступать какой-то условности. Так, он звонил посреди ночи, чтобы узнать решение математической задачи, или просил напеть в трубку мотив какой-нибудь старинной песни, который сам не мог вспомнить.
Однажды я зашел вместе с ним в главную клетку, где нас дожидался зверь. Он принадлежал к финансовой или промышленной верхушке. Меня обуял страх. Лицо у зверя казалось не человеческим и не звериным. Оно было прогнатическим и апокалиптическим. Взгляд притягивал огромный подбородок, победоносно устремлявшийся куда-то ввысь, дальше взгляда. Его челюсть, кажется, могла бы без труда перемолоть бычьи кости. Но еще ужаснее, чем челюсть, был взгляд зверя: ускользающий, масляный, ласковый и, что хуже всего, приятный. Губу прикрывали напомаженные усы. Усы и взгляд напоминали жениха с цветных почтовых открыток, тех, что обычно помещают рядом с видовыми открытками в витринах писчебумажных магазинов. Зато лицом он походил на душителя маленьких девочек. Но было и кое-что похуже: вульгарность, которая вдруг навела меня на мысль о том, что если звери и бывают жестокими, то вульгарных зверей в природе не существует.
