Великий предтеча будущих социальных потрясений Жан Жак Руссо в 1760 году написал слова, глубоко поразившие юного Робеспьера, слова, оценить которые по достоинству оказалось возможным лишь много времени спустя: «Мы приближаемся к кризису и к эпохе революции. Я считаю невозможным, чтобы великие европейские монархии существовали еще долго: все они в свое время блистали, а всякое государство, достигшее блеска, находится в упадке. Мое мнение основано, в частности, и на других соображениях, менее общих, чем эта мысль, но высказывать их было бы неуместно, да и без того всякий их видит слишком хорош о…» Воистину знаменательные слова! Имеющий глаза да увидит! Вот где надо искать ключ к «пророчеству» Казота. Полуслепой мистик сумел разглядеть то, что было очевидно, но от чего нарочито отворачивали свои взоры его гордые братья по сословию…
Феодальная Европа умирала. Это не была тихая смерть угасания — это был бурный процесс, поражавший то один, то другой гангренозный член, отрывавший его от тела, пожиравший пламенем огня. Но огонь не только пожирал: он уничтожал старое, обреченное, гниющее и возрождал к жизни новое, молодое, прогрессивное.
Феодализм — пора блестящих рыцарей и готических соборов, эпоха галантной куртуазии и кастовых привилегий, феодализм, столетиями оплачивавший горделивую роскошь сеньоров кровавым потом крепостных, давно исчерпал свои глубинные ресурсы.
Уже с конца XV века над опустевшими ристалищами и полуразрушенными замками повеяло новым духом — духом предпринимательства и наживы. Средневековый цех теснила капиталистическая мануфактура. Новорожденный буржуа экономически бил одряхлевшего феодала.
Сила буржуазии заключалась в том, что она выступала в ногу с народом.
Если в прежние времена крепостные боролись со своими угнетателями один на один, то теперь положение изменилось: против ненавистного феодального строя бок о бок шли три враждебных ему класса — буржуазия, крестьянство и мануфактурный пролетариат.
Неудержимая волна революционных взрывов катилась по Европе. Нидерландская и английская революции XVI–XVII веков пробили серьезную брешь в твердыне феодализма.
Но решающий удар оказался нанесенным во Франции, хотя именно во Франции старый порядок долгое время выглядел крепким, как нигде. Буржуазный переворот здесь начался значительно позднее, чем в Нидерландах или Англии. Именно потому, что он так долго вызревал, переворот этот должен был стать особенно мощным и радикальным.
Капиталистический уклад зародился во Франции еще в XVI веке. Ко второй половине XVIII века он окреп и достиг известной степени зрелости.
Быстрый рост промышленности вел к развитию городов, ощутимому приросту их населения. Вслед за образованием крупных мануфактур появились первые машины. И все же по-прежнему резко преобладала домашняя промышленность с использованием труда крестьянина-кустаря. Сковывающая роль феодального режима проявлялась не только в преобладании старого цехового строя, но и в правительственной регламентации производства, в наличии непреодолимого барьера таможенных перегородок, связанных со спецификой разобщенности и пестроты административных делений тогдашней Франции.
Что касается деревни — а Франция продолжала оставаться страной аграрной, — то здесь обстояло еще хуже. Развитию капиталистического уклада в деревне мешала вековая отсталость сельского хозяйства. Эта отсталость покоилась на застойности феодальных отношений, на крайней дробности земельных участков, мешавшей введению технических усовершенствований в способы обработки земли, на задавленности нуждой и умственной темнотой основного производителя — крестьянина.
В таких условиях капитализм не мог развиваться дальше, не взорвав старой реакционной системы феодальных ограничений, тем более что противоречия в области производства непрерывно осложнялись острыми социальными конфликтами, вытекавшими из существа политического строя предреволюционной Франции.
Политической вершиной страны была абсолютная монархия с ее центром — королевским двором.
«Государство — это я», — утверждал король. Внешне монархия казалась неограниченной. Генеральные штаты — сословно-представительное учреждение Франции — не созывались ни разу с 1614 года. Парламенты — высшие судебные магистратуры, — чванливые и бессильные, иногда пытались играть в оппозицию с королем, но король каждый раз оказывался победителем. Он назначал и смещал министров, объявлял войну и заключал мир, был волен бросить в тюрьму любого жителя страны.
Однако неограниченный властитель, по существу, оставался марионеткой в руках господствующего класса. Своим колоссальным могуществом он пользовался для того, чтобы исполнять волю помещиков и епископов. Эта воля была направлена на угнетение и подавление. Она угнетала всех, кто не имел привилегий. Она подавляла все, что было новым, прогрессивным, что грозило устоям обреченного феодального строя. Она направляла карающую руку монархии. Страшные летр де каше — тайные приказы за королевской подписью — бросали сотни людей без суда и следствия в казематы тюрем. Под бдительным надзором королевских агентов находилось всякое свободное проявление человеческой мысли. Печатное слово стерегла цензура. Произведения, признанные крамольными, сжигались рукою палача.
Абсолютная монархия была очень дорогим учреждением. Чтобы внушать страх низам и уважение соседям, король должен был ослеплять. Вся жизнь монарха была окружена сложным церемониалом. Его двор, состоявший из верхушки духовенства и избранного дворянства, поражал сказочным великолепием. На содержание придворного штата в пятнадцать тысяч человек шло до сорока миллионов ливров в год — десятая часть всех государственных доходов. Примерно столько же отпускалось на пенсии, подарки и другие подношения тем же придворным. Только на кофе и шоколад к королевскому столу ежедневно тратилось больше, нежели парижский мануфактурный рабочий получал, трудясь непрерывно в течение года.
Великолепие стоило огромных денег.
С денег все и началось.
Первой ласточкой грядущих потрясений, первым проявлением краха феодально-абсолютистского строя, глубоко всколыхнувшим общество, оказался дефицит государственного бюджета, сначала лишь испугавший, а затем прочно зажавший в тиски монархию Людовика XVI.
Дефицит был явлением неизбежным. Его хорошо подготовили предшествующие десятилетия, в особенности последние годы «многолюбимого» Людовика XV, короля, которому приписывали изречение: «После нас — хоть потоп!»
Новое царствование на первых порах кое-кому казалось началом новой эры. Это была иллюзия. Двор быстро разделался с дальновидными министрами вроде Тюрго или Неккера. Траты непомерно росли. Легкомысленная и властная Мария Антуанетта, которую народ наградил титулом «мадам Дефицит», вернула двору внешний блеск времен короля-солнца. Одно празднество сменяло другое, балы чередовались с пышно поставленными театральными представлениями, охота поражала размахом.
