К тому времени я уже испытывал нешуточную потребность в привычных домашних удобствах и компании и решил, что настало время возвращаться в Лондон. Ким предпочел перед возвращением на родину снова наведаться в Белград. Прежде чем это сделал, он, по-видимому, спустился вниз по Дунаю к Железным Воротам, что приблизительно в ста милях восточнее Белграда: в своей книге он утверждает, что отправился туда перед войной, и, скорее всего, так и было. Что касается меня, то после тридцати двух часов тряски в «жестком» вагоне я прервал путешествие во Франкфурте. Через некоторое время мне удалось отыскать достаточно дешевое место для ночлега, однако вскоре после полуночи обнаружилось, что койку вместе со мной делят еще с полдюжины клопов. На следующий день, не имея в запасе немецких денег и не желая больше занимать в банке, я наведался в британское консульство во внерабочее время и справился, не могут ли они проявить любезность и дать мне марку в обмен на шиллинг. Консул смерил меня сердитым взглядом, сунул марку мне в руку и велел убираться. В это время мы с Кимом, видимо, ожидали необычайной услужливости со стороны консульских чиновников его величества. Наконец, проведя день в Роттердаме, я возвратился в семейную квартиру на Олд-Бромптон-Роуд. Первое, что мне нужно было сделать, — это поскорее принять ванну; а второе — с небольшим перерывом — еще одну…
Киму предстояло еще целый год провести в Кембридже. Это потому, что, справившись только с третью первой части публичных экзаменов по истории на степень бакалавра, он переключился на экономику. (По данному предмету он в конце концов добился II: I, что — поскольку первой степени в экономике добивались редко — было, по-видимому, эквивалентно первой степени по большинству остальных дисциплин.) Я ничего не знал о его жизни в Кембридже, равно как и он — о моей. Насколько помню, из его друзей в Кембридже я встречался лишь с Майклом Стюартом, Джоном Мидгли, о котором упомяну ниже, а немного позднее — с Гаем Бёрджессом. Я встретил Кима в Кембридже, когда навещал там кое-кого из своих друзей по Вестминстер-скул. Он однажды приехал в Оксфорд. Это произошло осенью 1932 года, и мы пообедали с Морисом Боурой в Уодхеме. На этой встрече присутствовал кто-то еще, но беседа подробно не отложилась в моей памяти.
В Кембридже у Кима, кажется, выдался несколько облегченный режим. Он не играл в спортивные игры и не принимал участия в общественной жизни. Но свое время, должно быть, он полностью отдавал работе и имел причастность к деятельности местного социалистического общества. Я мало что слышал о его политической деятельности в Кембридже, о которой много написано в различных источниках. Однако было достаточно ясно тогда — и еще более очевидно теперь, — что никакой тайны из этого никто не делал. Помню, как-то раз он заявил, что, несмотря на свое заикание, начал даже выступать с политическими речами. Во время рождественских каникул 1932/33 года мы почти не виделись, потому что в качестве одного из этапов своего политического образования я на время переехал в Ноттингем.
В январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Ким предложил поехать с ним в Берлин на пасхальные каникулы и посмотреть, что там происходит. После окончания Оксфорда, когда я только пытался встать на журналистскую стезю, у меня были весьма смутные представления о происходящем, и я сразу же согласился. И вот 21 марта мы приехали в Берлин — на День Потсдама[15]. В тот вечер было устроено огромное факельное шествие — якобы в ознаменование повторного открытия Рейхстага в Потсдаме, но, прежде всего, это было нацистское пропагандистское мероприятие. Мы наблюдали за происходящим с балкона на Потсдамер-штрассе, где сняли комнату. Кто-то в соседнем доме сбросил вниз, на головы марширующих штурмовиков, рулон туалетной бумаги. Трудно сказать, стало ли это проявлением энтузиазма, грубого немецкого юмора или, как я искренне надеялся, пренебрежения к нацистам.
Мы остановились в том же доме, в котором Ким останавливался во время своей предыдущей поездки в июле. Это был отнюдь не дом, где обычно снимали комнаты представители левых, а скорее наоборот. Одним из постояльцев был штурмовик, и мы с ним обычно встречались в комнате домовладелицы и затевали жаркие политические споры.
Мы с Кимом довольно открыто заявляли о своей антинацистской позиции. Скорее все-таки Ким, поскольку мой немецкий не был достаточно хорош для поддержания дискуссии. Насколько помню, он утверждал, что нацизм — не революционное движение, а просто реакционное средство сохранения капитализма против наступления социализма и что форма, которую он обретает в Германии, вероятнее всего, приведет к войне. Мы слегка подшучивали над военными упражнениями, в которых принимал участие наш сосед-штурмовик — небольшого роста, среднего возраста, пузатый, он являл собой довольно невыразительный образец арийской мужественности. Со своей стороны он решительно, хотя и довольно добродушно, парировал наши нападки; он и в самом деле был довольно милым — в то время как домовладелица, питавшая слабость к Киму, нервничала, боясь, что кто-нибудь подслушает. В это время приобщение страны к господствующей идеологии еще не было завершено. Ким, который привез парочку марксистских книг, добавил к ним еще двенадцатитомник Ленина, купленный у лоточника. Он пояснил, что сейчас самое время покупать такие книги по дешевке. Но внешне Берлин теперь был весь в нацистских флагах и антисемитских плакатах и лозунгах; даже Веддинг, прежде коммунистический район, в этом смысле уже не являлся исключением.
После нашей совместной поездки на Балканы политические убеждения Кима развивались очень быстро. Это было не столько изменение взглядов, сколько более глубокие знания и еще больший интерес к марксизму. Говорят, в то время я называл его коммунистом4, и, вероятно, так и было, из-за отсутствия более подходящего прозвища, хотя я точно не уверен, что именно в возрасте двадцати лет я подразумевал под термином «коммунист». Если это означало того, кто рабски принимал навязываемый партией политический курс или его внезапное изменение, тогда это к Киму вряд ли относится. Я всегда считал его человеком самого независимого нрава, которого когда-либо встречал. Беседуя с ним, я понял, что большинство моих взглядов являются, по сути, общепризнанными; свои же Ким, казалось, сформировал для себя сам. Но в то время он, должно быть, видел в Марксе «золотой ключ» к толкованию истории и политико-экономической борьбы. Он восхищался Лениным как выдающимся революционером-практиком, который одновременно подал все это в письменном виде. Но мне не показалось, что Ким так уж сильно интересовался Россией. Коммунистическая партия Германии, которая могла набрать несколько миллионов голосов на всеобщих выборах, представляла для него куда большую заботу. Немецкие коммунисты оказались не способны предотвратить выход Гитлера на политическую сцену и теперь отошли на задний план. Возможно, это помогло отвлечь Кима, всегда верящего в реальную власть, от международного коммунизма и заставить повернуться лицом к Советскому Союзу как главной движущей силе сопротивления фашизму.
