Впоследствии американцы разделят и упростят все эти имена-отчества, превратив их обладателей в знакомых и понятных мисс Лидию, Генри, а также Сашу и Игоря, двух юнцов, мелких министерских сошек, которые, как и немолодая мисс Лидия, были приставлены к труппе в качестве переводчиков. Но пятого члена квинтета, Николая Савченко, язык не повернулся бы назвать Ником.
Савченко, крупному чину в министерстве, поручено было ведать гастролями “Порги и Бесс”. Несмотря на чуть срезанный подбородок, чуть навыкате глаза и склонность к полноте, он являл в высшей степени импозантную фигуру — более шести футов росту, с суровой, не допускающей фамильярности манерой и рукопожатием молотобойца. Рядом с ним его юные подчиненные казались хилыми ребятишками, хотя Саша и Игорь были здоровенными парнями, у которых плечи распирали меховые воротники пальто; а Генри, крошечное паукообразное существо с ушами, красными до лиловости, возмещал недостаток роста яркостью личности.
Не приходилось удивляться, что молодые люди при первой встрече с западными людьми не очень знают, что делать; понятно было, что им боязно пускать в ход английский, выученный в Московском институте иностранных языков и никогда еще не проверявшийся на иностранцах; простительно, что они таращились на американцев, как на пешек в шахматной задаче. Но даже Савченко, казалось, настолько не по себе, что он предпочел бы своим нынешним обязанностям срок на Лубянке. Это, конечно, тоже было извинительно, но все-таки в высшей степени странно, если учесть, что во время войны он два года проработал консулом в советском посольстве в Вашингтоне. Однако и для него американцы были, по-видимому, такой новинкой, что он притворился, будто не говорит по-английски. Он произнес на грубоватом русском языке краткую приветственную речь, которую затем перевела мисс Лидия: “Надеемся, у всех у вас поездка прошла приятно. Жаль, что вы видите нас зимой. Это не лучшее время года. Но у нас есть поговорка: лучше поздно, чем никогда. Ваш визит — это шаг вперед по пути к миру. Когда говорят пушки, музы молчат; когда молчат пушки, музы слышны”.
Фраза “музы — пушки”, оказавшаяся впоследствии излюбленным выражением Савченко, кульминацией всех его будущих речей, страшно понравилась слушателям (“Какая прелесть!”, “Здорово, мистер Савченко!”, “Круто!”), и Савченко, разгоряченный успехом и чуть расслабившийся, решил, что, пожалуй, незачем держать труппу взаперти. Может быть, гости не откажутся выйти и посмотреть, как меняют колеса?
Оказавшись на платформе, Лайонс стал агитировать за то, чтобы исполнители тут же устроили импровизированный концерт. Однако температура снаружи — минус десять градусов — не настраивала на пение. Большинство из тех, кто был счастлив наконец-то выбраться из “Голубого экспресса”, после нескольких минут на морозе, отпихивая друг друга, полезли обратно. Оставшиеся здоровяки стояли и смотрели, как в наступающей тьме рабочие обоего пола отцепляют вагоны и поднимают их домкратами на высоту человеческого роста. После этого из-под поезда в облаке искр выкатывали старые колеса, а с другой стороны вкатывали новые, ширококолейные. Айра Вольверт назвал эту операцию “очень хорошо проведенной”; Герман Сарториус — “в высшей степени впечатляющей”; зато мисс Райан заявила, что это “скучища — умереть можно” и что если я пойду с ней на вокзал, она поставит мне порцию водки.
Нас никто не пытался остановить. Мы пересекли ярдов сто путей, прошли по земляному проходу между складами и оказались на чем-то среднем между рыночной площадью и автомобильной стоянкой. Она была уставлена ярко освещенными киосками, напоминавшими свечи на именинном пироге. Как выяснилось, во всех киосках по непонятной причине продавалось одно и то же: банки с консервированной лососиной “Красная звезда”, баночки сардин “Красная звезда”, запыленные флаконы духов “Кремль”, пыльные коробки конфет “Кремль”, соленые помидоры, волосатые плиты сырого бекона, шлепнутые между ломтями хлеба цвета сажи, неведомые напитки и булочки, вызывавшие почему-то уверенность, что их испекли в июле. Все киоски вели бойкую торговлю, но самого желанного товара ни в одном из них не было. Он находился в руках у частника, старого коробейника-китайца, несшего лоток с яблоками. Яблоки были такие же крохотные и сморщенные, как он сам, но, когда исчезло последнее, очередь явно была безутешна. В дальнем конце площади была лестница, ведущая в здание вокзала. Китаец, сложив пустой лоток, направился туда и уселся на ступеньках рядом с приятелем. Приятель оказался нищим в старой армейской ушанке, с парой костылей, раскинутых, как крылья подбитой птицы. Каждый третий-четвертый из проходящих кидал ему монетку. Китаец тоже дал ему нечто. Это было яблоко. Он оставил одно для нищего и одно — для себя. Приятели сидели и грызли яблоки, прижавшись друг к другу на пронизывающем холоде.
Непрекращающийся плач паровозных гудков, казалось, сплавил едоков яблок, киоски, прохожих, бесшумных, как летучие мыши, со скрытыми мехом лицами, в единый дымный образ скорбного стона.
— В жизни не тосковала по дому. Ни одной минуты, — сообщила мисс Райан. — Но иногда, господи боже ты мой, — сказала она, взбегая по ступенькам и распахивая вокзальную дверь, — иногда вдруг понимаешь, как далеко ты от дома.
Брест-Литовск — один из стратегически важнейших железнодорожных узлов России, поэтому и вокзал в нем — один из крупнейших в стране. Ища, где бы выпить, мы до тонкости изучили высоченные коридоры и серию залов ожидания, в том числе главный, с красивыми дубовыми скамьями, на которых сидело множество пассажиров с немногими пожитками. На коленях они держали детей и бумажные свертки. Идти по каменному полу, промокшему от черной слякоти, было скользко, и в воздухе стоял специфический запах, такой плотности, что казался уже не запахом, а давлением. Приезжающие в Венецию часто замечают, какой силы там запахи. В России общественные места — вокзалы и универмаги, театры и рестораны — тоже отличаются мгновенно узнаваемыми запахами. Как сказала, понюхав воздух, мисс Райан: “Ух ты, не хотела бы я флакон такого. Старые носки и миллион зевков”.
В поисках бара мы стали наугад открывать двери. Впорхнув в одну из них, мисс Райан тут же выпорхнула обратно: это была мужская уборная. После чего, заметив пару мертвецки пьяных личностей, выходивших из красной дверцы, решила: “Сюда-то нам и надо”.
За красной дверцей находился совершенно невероятный ресторан. Он был размером с гимнастический зал и выглядел так, как будто его украшал для выпускного вечера школьный родительский комитет с викторианскими вкусами. Стены были задрапированы алым плюшем. Люстры времен прадедушек заливали тропическими лучами джунгли чахлых фикусов и заляпанных борщом скатертей. Под стать атмосфере убогой роскоши был и метрдотель, белобородый патриарх лет восьмидесяти, не меньше. Он смотрел на нас сквозь толстую, как в матросском притоне, стену папиросного дыма свирепым взглядом, как будто спрашивая, по какому праву мы здесь находимся.
