Пока за спиной узника велись переговоры, он по окончании следствия был переведен в общую камеру, где вместе с ним были заключены обвиняемые в ереси монах-капуцин Челестино Веронец, учитель и переписчик книг Франческо Грациано, монах-кармелит Джулио де Сало, плотник Франческо Вайа Неаполитанец и др.
И в тюрьме Ноланец оставался верен себе. Преисполненный презрения к невежеству и суевериям, он издевался над предрассудками своих соседей по камере, прерывая их молитвы и песнопения, высказывал приводившие их в ужас мнения о церкви и религии, об апостолах и Христе. Он и здесь, в последней своей аудитории, оставался страстным проповедником новых идей. Глядя на звездное небо сквозь решетку тюремного окна, он пытался объяснить своим невежественным собеседникам учение о бесконечности вселенной и множественности миров.
Он сам не знал, как точны были его слова, сказанные еще на свободе в доме Мочениго: «Мир полон предательства!» И здесь, в камере, он порой в бессильной ярости и отчаянии проклинал бога, отвергнутого в его книгах: «Предатель правит этим миром!»
Но он еще не испытал всей меры предательства. Летом 1593 г., когда Бруно находился уже в Риме, Челестино в надежде облегчить свою участь (он привлекался к следствию вторично, и ему грозило суровое наказание, может быть, даже костер) подал донос. Соседи по камере были вызваны в Рим и допрошены. Одни отмалчивались, ссылаясь на плохую память, другие действительно плохо разбирались в философских рассуждениях Ноланца, но в целом их показания подтвердили донос Челестино. Опаснее других оказался Грациано, мстивший теперь Бруно за то, что тот в тюрьме презирал его претензии на образованность и ученость. Не унимался и Мочениго — давал новые показания, прислал новый, четвертый донос. Потом нашелся еще один добровольный доносчик, приславший экземпляр «Изгнания торжествующего зверя», подчеркнув в нем опасные для веры места.
Предатели получили награду. Грациано, которому грозил костер, был присужден к пожизненному заключению, а через несколько лет выпущен на свободу. Челестино был сослан в провинциальный монастырь. Позднее, написав в каком-то истерическом припадке еретическое письмо венецианскому инквизитору, он был вызван в Рим и по решению суда сожжен за полгода до казни Джордано Бруно.
Предательство соседей по камере значительно ухудшило положение Ноланца. Однако показания осужденных преступников не считались полноценными. По тем пунктам обвинений, в которых еретик не был достаточно изобличен, требовалось его признание: Бруно подвергли пыткам.
Круг его чтения ограничивали молитвенником доминиканского ордена и сочинениями Фомы Аквинского. Бумагу ему давали по счету только для объяснений следствию. Но писал он много не для того, чтобы оправдаться перед судьями, — это была последняя возможность изложить свои взгляды.
Пытаясь извратить содержание процесса и оправдать инквизиторов, современные католические историки А. Меркати и Л. Чикуттини утверждают, что Бруно судили не как мыслителя, а как беглого монаха и вероотступника. Действительно, в ходе процесса против Бруно выдвигались обвинения в кощунстве, высказываниях против папы, духовенства, церковных имуществ, почитания икон и святых. Однако по этим пунктам не было достаточных доказательств, сам же Бруно не признавал своей вины. На следствии, особенно в его конце, в центре внимания оказывались именно философские и научные взгляды Ноланца: учение о вечности мира, о бесконечности вселенной, о множественности миров, о движении Земли, о всеобщей одушевленности природы. По этим вопросам в руках инквизиторов были бесспорные доказательства: не только доносы и показания свидетелей, а заявления самого Бруно, его книги, письменные объяснения, в которых он на протяжении всех лет тюремного заключения отстаивал свои взгляды.
Процесс затягивался. В списках заключенных римской инквизиционной тюрьмы этого времени не значатся люди, содержавшиеся там более двух-трех лет. Со времени ареста Бруно до его казни прошло почти 8 лет. От него требовали раскаяния. Комиссия цензоров из числа авторитетнейших богословов выискивала в книгах Бруно противоречащие вере положения и требовала новых и новых объяснений. В 1598 г. следствие возглавил кардинал Роберто Беллармино — иезуит, образованный теолог, привыкший сражаться с еретиками (как пером, так и с помощью палачей). В январе 1599 г. Ноланцу был вручен перечень 8 еретических положений, в которых он обвинялся. Отречением Бруно еще мог спасти себе жизнь. Несколько лет ссылки в монастырь и свобода или смерть на костре — такой был последний выбор. В августе Беллармино доложил трибуналу, что Бруно признал себя виновным по некоторым пунктам обвинения. Но в записках, представленных инквизиции, Ноланец продолжал отстаивать свою правоту.
В конце сентября ему дали, «дабы образумиться», последний срок — 40 дней. В декабре Бруно снова заявил своим судьям, что он не станет отрекаться. Последняя его записка, адресованная папе, была «вскрыта, но не прочтена»: инквизиторы потеряли надежду.
Диспут окончен. Восьмилетнее заключение, уговоры, аргументы теологов и искусство палачей — ничто не помогло отцам-кардиналам. Обвиняемый не «образумился». Он остался верен тому, что говорил и писал всю жизнь — те немногие 16 лет, что он провел на свободе после бегства из монастыря.
8 февраля 1600 г. во дворце кардинала Мадруцци в присутствии высших прелатов католической церкви и знатных гостей был оглашен приговор. У оборванного и изможденного узника, поверженного на колени перед сборищем торжествующих врагов, хватило сил бросить им в лицо:
— Вы, быть может, с большим страхом произносите этот приговор, чем я его выслушиваю!
Задолго до этого, когда в Лондоне, в гостеприимном доме Мишеля де Кастельно, Бруно писал диалог «Пир на пепле», он устами педанта Пруденция предсказал свой конец. Обращаясь к английским покровителям философа, Пруденций советовал дать Ноланцу хоть одного провожатого с факелом, если они не могут дать ему сопровождение с пятьюдесятью или сотней факелов, «в которых не будет недостатка, шагай он даже среди бела дня, если придется ему умирать в католической римской земле» (8, стр. 160).
17 февраля 1600 г. братья из трех монашеских орденов по пути на Поле цветов уговаривали Джордано Бруно примириться с церковью. Уже стоя на костре, с кляпом во рту, он отвернулся от протянутого ему распятия.
«Время все берет и все дает; все меняется, и ничто не гибнет; лишь одно не может измениться; лишь одно вечно и всегда пребывает единое, подобное и торжественное самому себе» (23, стр. 7) — так в Париже в 1582 г. в посвящении к комедии «Подсвечник» провозглашал Бруно истины «философии рассвета». Позади был долгий путь мучительных поисков и раздумий. Вместе с доминиканским облачением были отброшены прочь схоластические дефиниции ангелического доктора Фомы.
