Они сидели за столом, смотрели друг другу в глаза и вели тихую, неспешную беседу.
На этом все затихло. Но ненадолго. Следующий скандал произошел на заседании пролетарских писателей в ЛИТО, куда явился Есенин, посидел, послушал, а потом вышел на сцену.
— Здесь говорили о литературе с марксистским подходом. Никакой другой литературы не допускается. Это уже три года! Три года вы пишете вашу марксистскую ерунду! Три года мы молчали! Сколько же еще вы будете затыкать нам глотку? И на кой черт и кому нужен марксистский подход? Может быть, завтра же ваш Маркс сдохнет…
Возмущенные крики перебивались насмешками: ну чего еще можно от него ждать? Репутация известная: мало того, что имажинист, еще и хулиган в быту и в поэзии. Знаем мы, дескать, друг, и твой “кистень в голубой степи”, и “Исповедь хулигана”. Есенина исключили из Союза писателей.
Есенин понимал, что слава “первого русского поэта” неотделима от славы “хулигана и скандалиста”. Одно, увы, тогда было невозможно без другого. И приходилось тащить за собой этот черный шлейф, да так, чтобы никто из окружающих не понял, насколько тебе все это осточертело.
Поистине легче в кабаке, чем среди этой замечательной публики.
Он и отправлялся с друзьями-приятелями в кабак, в какую-нибудь тайную забегаловку, где в эпоху “сухого закона” можно было разжиться спиртом и хорошей закуской.
Во время одного такого визита на квартирку у Никитских ворот к Зое Петровне Шатовой веселая компания наткнулась на сотрудников ВЧК. По сигналу о тайной нелегальной сходке “контрреволюционеров” чекисты явились к Шатовой и обнаружили, что никакой контрреволюцией там и не пахло. Просто этот притон частенько посещали разного рода дельцы и спекулянты, которые за ромом и бургундским обделывали свои делишки, торговали золотом и драгоценностями. Всех посетителей, включая и поэтов вместе с сопровождавшим их Гришей Колобовым, забрали в кутузку.
Колобов, размахивая своим мандатом, пытался убедить чекистов, что они не имеют права арестовывать ответственного работника. Конечно, ничего из этих убеждений не вышло, и друзьям пришлось провести ночь на нарах, во время которой один из чекистов-латышей заставил поэтов мыть камеру.
Покидая тюремный двор, Есенин услышал позади себя:
— Сережа!
Оглянулся.
В тюремном окне мелькнуло женское лицо, глаза неподвижно смотрели на него. Он улыбнулся, махнул рукой. Старая знакомая! Мина. Мина Свирская… Еще совсем недавно он провел ее за руку в Политехнический, где читал “Сорокоуст”.
Вот где довелось свидеться! Милая подружка. Девочка-эсерочка. Что ждет ее теперь?
После освобождения пил на квартире в Богословском, стремясь унять боль. Напевал популярную бандитскую песенку:
— В жизни живем мы только раз, когда отмычки есть у нас!
Потом переходил на частушки собственного сочинения:
— Эх яблочко да цвету ясного, есть и сволочь в Москве цвету красного…
Вдруг замолкал, опускал голову, о чем-то мучительно про себя думал.
Шел в “Стойло Пегаса”, как всегда, откалывал очередные номера. Одному дельцу, громко ругающему выступавших, опрокинул на голову тарелку с соусом. В другой раз отказался выступать, вызвав негодующий рев в зальчике. Знал, что каждое его появление в “Стойле”” ждут с нетерпением: либо Есенин устроит скандал — хоть и небезопасно, а будет на что посмотреть, потешить нервы. Либо начнет читать стихи — тоже зрелище из незабываемых.
Он писал в это время на ходу, во время прогулок… Его видели праздношатающимся, сидящим за кофейным столиком, запоминали влипающим в очередную историю… Лишь единицы запомнили сжатые губы, ничего и никого не видящие глаза, нечленораздельное мычание, раздававшееся в такт походке, из которого вдруг выплывали отдельные слова. Иной знакомый, встречающий его в переулке, обращался с сакраментальным вопросом:
— Вечно ты шатаешься, Сергей. Когда же ты пишешь?
— Всегда.
ТАНЦОВЩИЦА АЙСЕДОРА ДУНКАН, ВТОРАЯ ОФИЦИАЛЬНАЯ ЖЕНА
О чем шумела, гудела и сплетничала вся Москва? О переезде Есенина на новое место жительства: в Балашовский особняк на Пречистенке. В дом, где поселилась недавно приехавшая в Москву мировая знаменитость — американская балерина-босоножка Айседора Дункан.
Она появилась в России 24 июля 1921 года в сопровождении ученицы и приемной дочери Ирмы, а также камеристки Жанны.
Это было ее пятое путешествие в Россию. Путешествие, кардинально отличавшееся от всех предыдущих.
Буржуазной Европе после первой мировой войны все надоело. Не нужна ей уже была и полузабытая, стареющая, отяжелевшая босоножка. Приезд Айседоры в Россию был ее последним шансом продлить свою артистическую жизнь.
Кроме того, возраст брал свое. В 1921 году Айседоре было уже 43 года.
Второй официальной женой Сергея Есенина стала Айседора Дункан — великая танцовщица своего времени. Ее мать была преподавателем музыки. Сама Айседора начала танцевать с 2-х летнего возраста. Вот как она рассказывала о своем искусстве:
— Мое искусство — это стремление выразить правду моего существа в жестах и движениях. Мне потребовались долгие годы, чтобы найти только одно абсолютно верное движение. Слова имеют иной смысл. Перед публикой, которая толпами сходилась на мои спектакли, я не испытывала колебаний. Я раскрывала перед ней самые сокровенные порывы своей души. С самого начала я отражала в танце только свою жизнь. В детстве я танцевала непроизвольную радость растущего существа. Когда я немного подросла, я танцевала с радостью, переходя затем к предчувствию первых трагедий, скрытых от нас завесой времени, — предчувствию безжалостной жестокости и сокрушительных ударов жизни.
В шестнадцатилетнем возрасте я танцевала перед зрителями без музыки. В конце одного спектакля кто-то из зрителей крикнул:
— Это девушка и смерть!
После этого танец стал называться “Девушка и смерть”. Но мое намерение было иным: я всего лишь пыталась внешне радостными проявлениями жизни выразить свое первое знание скрытой временем трагедии. Согласно моему пониманию, танец следовало бы назвать “Девушка и жизнь”.
Позднее я танцевала свою борьбу с этой жизнью, которую зрители называли смертью, и свое отвоевывание у нее эфемерных радостей.
А перед тем, как выйти замуж за Есенина, Айседора создала свою теорию о браке:
— Все мое детство, казалось, прошло под мрачной тенью моего таинственного отца, о котором никто не заговаривал, и ужасное слово “развод” запечатлелось на чувствительной поверхности моего разума. Не имея возможности ни у кого спросить объяснения этих вопросов, я пыталась разрешить их сама. Большинство прочитанных мной романов кончались браком и блаженным благополучием, о котором не стоило больше писать. Но в некоторых из этих книг, особенно в романе Джорджа Элиота “Адам Бид”, была выведена девушка, которая не выходит замуж, ребенок, появляющийся, когда его не хотят, и ужасное бесчестие, падающее на бедную мать.
