К сожалению, кое-что, конечно, забылось. Вот он реагирует на какие-то мои послания: «…нашел твое апрельское письмо с Осипом. Большое спасибо» (очевидно, по его просьбе я выслала ему какие-то стихи Мандельштама, но не помню этого). Или: «Еще послушаем Джонни. Не забывайте меня, что бы со мной ни стряслось» (наверное, я писала что-то про привезенную нашим другом из Парижа пластинку Холидея).
А в письме от 12 ноября 1964 года Иосиф просит: «Рада, солнышко, подвернется свободная минута, — перепечатай эту заметку с написанным от руки „предисловием" и пошли в „Известия" (обратный адрес — ваш — или чей угодно, но только квартиры). Предисловие можешь улучшить по своему вкусу. Заметка — ерунда, но кое-где толкова». Понятия не имею, о чем идет речь! Наверное, перепечатала и послала, — но что это было?
Среди конвертов нахожу и самодельный, сложенный из тетрадного листка в полоску, в котором вложено письмо, где Иосиф подробно объясняет, как до него доехать: поезд по нечетным дням в 13.45, на станции пойти на почту и проситься на почтовую машину, которая уходит в 8 часов. В худшем случае следует дойти до Коношского леспромхоза и там спросить, не идет ли (в сторону Тавреньги) в Норенскую машина. И в конце: «Податель сего письмеца обскажет мою жизнь подробно и с воодушевлением». Но кто это мог быть — ума не приложу.
Точно так же не узнаю никого в характеристике, выданной Иосифом в другом письме, уже из Нью-Йорка, почти двадцать лет спустя (19 августа 1983 года): «Обласкай, как можешь, подательницу сего. Она — весьма и весьма отечественного производства» (выделенные курсивом слова Иосиф подчеркнул). Кто это был, кого он отправлял в Париж? Ведь я же видела эту подательницу, если получила его письмо? И чего «сего» была эта подательница — тоже не имею понятия. В этом же письме, обращенном к нам с Володей, сказано: «…здесь — не все, что я тебе обещал: не мог найти остальное, но — найду. Целую вас обоих». Нашел ли, и что это было? И спросить мне уже совсем не у кого.
Среди писем и записок от Иосифа у меня каким-то образом сохранилась недатированная вырезка из газеты «Новое русское слово», в рубрике «Письмо в редакцию». В ней говорится: «Уважаемый г-н Редактор! Настоящим письмом я хотел бы уведомить читателей Вашей газеты и организаторов Антидиффамационной Лиги о своем отказе от сотрудничания (sic!) с последней в любом качестве. Звание директора-учредителя было присвоено мне без моего ведома, в результате досадного недоразумения, о котором я тем более сожалею, что сам в нем отчасти повинен. Искренне Ваш Иосиф Бродский». (Это может быть 1976-77 год, когда я жила в Америке, — потом я уже этой газеты никогда не видела.) Но что за Лига и в чем Иосиф «отчасти повинен» — представления не имею, могу только гадать, чем вызвана ярость, продиктовавшая это письмо, ясно одно — попытка привлечь Иосифа к каким бы то ни было действиям скопом была заранее обречена на провал.
Вообще, я бы сказала, что он был злостно пристрастен. Мог о ком-то отозваться с восторгом, вознести до небес, а кого-то другого просто не выносить, в то время как, с точки зрения третьих лиц, оба они ничем друг от друга не отличались!
Конечно, Иосиф бывал и желчным и едким, а его отзывы — жалящими. Но гораздо, гораздо чаще он просто острил, подтрунивал, вовсе не грубо, а весело и снисходительно. Тогда только начинавшего, а ныне маститого прозаика называл Убитов, а известного литературоведа — Фимкинд. От него же пошло очень потом распространенное mot «Галич-нелегалич».
Иосиф мог утверждать, как говорят французы, — tout et son contraire. Помнится, однажды я его спросила: почему и Ахматова, и Надежда Мандельштам так нередко поминают Шефнера, и как поэта и как человека. Что им Шефнер, зачем они говорят о Шефнере? Усмехнувшись, Иосиф ответил: ну, это примерно, как мы сейчас поминаем Ку-ушнера…Конечно, Иосифа веселила аллитерация этих имен, но и по сути он тогда ставил Кушнера примерно на ту же клеточку, где поколением раньше стоял Шефнер. А между тем, года за два до этого разговора в письме ко мне из Норенской прямо на полях страницы, перпендикулярно основному тексту и без всякой с ним связи, Иосиф размашисто вывел: «Кушнер — великолепный поэт». Всякий раз у него, конечно, были свои резоны, которые я постичь не могла, да и не очень интересовалась и вникнуть не старалась, меня вполне устраивали его конечные выводы, любое его мнение для меня оставалось неизменно ценным.
Правда, я считала (но, разумеется, ему этого не выражала), что он должен бы быть осторожнее в высказываниях, ибо не мог не знать, сколь большое влияние оказывает на окружающих и в значительной степени формирует их мнение. Ведь это же он всем своим авторитетом, всей силой личности пусть не создал, но мощно и безоговорочно подпер пьедестал памятника Ахматовой как великой душе, так что эта точка зрения стала непререкаемой, и именно из-за нее изредка предпринимаемые попытки демифологизации поэтессы находят себе дорогу с таким трудом.
Или — обратный вариант: Иосиф не мог не понимать, что его отзывы о бывшем друге молодости, а теперь человеке неравной ему весовой категории, могут поставить крест на его судьбе и карьере, в то время как его вина (вернее, незадачливость) состояла лишь в том, что он оказался в ненужном месте в ненужное время. Иосиф не дал ему никакого шанса выпростаться из-под своей командорской десницы, компромисс был невозможен, только полная аннигиляция.
Когда в первый раз он прочел нам «Одной поэтессе», то спросил: «Ну о ком это?» Я пожала плечами, ведь так очевидно: «О Белле Ахмадулиной». — «А ты, Эд, как думаешь»? — «О Белле Ахмадулиной». На это Иосиф ничего не ответил — и осталось непонятным, рассчитывал ли он на такое узнавание или, наоборот, был раздосадован тем, что написал слишком прозрачно.
Как-то в один вечер он принес и «Послание к стихам», и «Речь о пролитом молоке». Прочел оба стихотворения подряд и прочел как всегда замечательно. Потом спросил, какое больше понравилось. Удивительно, что его на самом деле интересовало наше мнение о новых стихах. Эдик был за молоко, я — за послание. Но вообще на такие вопросы невозможно было отвечать: ну какое лучше? Оба лучше. Тем более в данном случае — они уж совсем в разном регистре. Меня, как всегда, занимала одна и та же проблема: уговорить Иосифа оставить мне экземпляр, на сутки, на несколько часов, а когда в доме была взятая ненадолго у друзей пишущая машинка, — сесть и перестукать стихи прямо сейчас. Вот потом, когда автор уйдет, вчитаться, затвердить, заново восхититься и уж тогда решать, какое лучше. Но из этих двух я до сих пор выбрать не могу. Так же как не могу назвать «самое любимое» стихотворение: они менялись год от году, возвращались снова, расходились, пока не сливались в одно целое: стихи Иосифа Бродского. Любимые — все.
