Первыми попались на глаза полковой поп, о. Николай, и Моросанов.
— Чего это, прапорщик, вид у вас такой торжественный? — обратился ко мне поп.
— С австрийцами дрался, батюшка, только сейчас от них вырвался.
— Картой надо пользоваться, прапорщик, а так не только к австрийцу, но еще похуже куда угодить можно.
Подъехал к Моросанову. Тон его повышенный:
— Теперь мы гнать будем австрийцев до самого мира и получать кресты, не то, что раньше было, когда под Сапановым сидели.
Вскоре подъехал Радцевич-Плотницкий, выехавший с места ночевки полка позже его выхода больше, чем на час.
Я представился полковнику, заявив, что сдал обоз 1-го разряда поручику Ханчеву.
— Отлично сделали, прапорщик, я думаю вас назначить младшим офицером 12-й роты. Там сейчас безлюдь. Рота находится на руках одного фельдфебеля. Вы сегодня же вступите во временное командование ротой впредь до прибытия Ханчева, а потом видно будет.
— Слушаюсь.
Радцевич посмотрел на часы и распорядился двинуть полк дальше.
Прошли еще километра три. Лес окончился. Перед нами расстилалось широкое поле, засеянное хлебами. На самой опушке леса приютилось несколько хат селения Малая Креница.
Дальше за этим селением началась песчаная почва, чрезвычайно тяжелая для пешеходов и для повозок. Ноги вязли в песке и солдаты с трудом продвигались вперед.
За Малой Креницей, километрах в трех — Радзивиллов, пограничное русское местечко, за которым через небольшое расстояние должен быть австрийский городок Броды. Радзивиллов — пограничный пункт, через который в мирное время русские путешественники ездили в Австрию.
За все время пути со стороны австрийцев не было никаких признаков жизни. Подошли к самому Радзивиллову. При входе в город полк был встречен старейшими жителями во главе с местным городским самоуправлением и духовенством с иконами и хоругвями, с хлебом-солью. Радцевич выехал вперед полка, принял хлеб-соль от депутации и сказал, что русское войско несет освобождение великого славянского народа и ждет в этом смысле содействия со стороны местного населения.
Церемония с поднесением хлеба-соли, а также ответная речь командира продолжалась не более десяти минут. Депутация стала расходиться, как вдруг со стороны австрийцев в сторону нашей колонны пронеслось несколько артиллерийских снарядов и откуда-то справа понесся пулеметный огонь. Полк, находившийся в походных колоннах, дрогнул, порядок колонн немедленно нарушился. Люди в поисках защиты от летящих снарядов и пулеметных пуль бросились прятаться за близ прилегающие здания. Командир полка с адъютантом Моросановым, а также попом укрылись в ближайшем крупном здании, оказавшемся гминным правлением. Я вместе с прапорщиком Завертяевым спрятался за одно из нежилых строений, неподалеку от гминного правления.
Около часа продолжался жесточайший обстрел нашего полка. Радцевич-Плотницкий, придя в себя от неожиданного обстрела, отдал распоряжение выслать первый батальон вперед в наступление на стреляющий по нас арьергард противника.
Первый батальон под командой подполковника Нехлюдова, рассыпавшись редкой цепью, пошел в сторону австрийских позиций. Обстрел прекратился лишь после того, как первый батальон выбил австрийских разведчиков с юго-западной окраины Радзивиллова и принудил сняться высланную австрийцами к самому Радзивиллову батарею.
Избрав себе в гминном правлении одну из комнаток, обращенную окнами в сторону противника, я завалился спать и спал почти до самого вечера.
* * *
Часов в шесть вечера я был разбужен Завертяевым.
— Вставай! — толкал он меня в плечо. — Вставай — дела скверные!
— Почему? — не понимал я, протирая слипавшиеся от сна глаза.
— Мы попали в окружение.
— В окружение?
— Да посмотри только, что кругом творится.
Я быстро вскочил на ноги и подбежал к окну. Радзивиллов горел в нескольких местах.
— Где же окружение? Просто пожары!
— Смотри — горит справа, слева, прямо.
— А позади горит?
— Позади нечему гореть, мы на окраине. Позади поле.
— Какое же окружение, коли горит впереди и по сторонам? И из-за этого ты меня разбудил?
— Все встали, все на ногах. Ты посмотри, у нас уже лошади запряжены.
— Не понимаю, почему!
— Я всегда считал, — разозлился Завертяев, — что прапорщик, не окончивший военного училища, не офицер.
— А я считаю, — разозлился я в свою очередь, — что прапорщик, окончивший военное училище и вдающийся в панику при виде одного пожара — хуже курицы.
— Ты, вероятно, не проснулся?
— А ты пьян, что ли?
И мы, как два петуха, стояли друг против друга, готовые вцепиться. В это время в комнату вошел Земляницкий. От него здорово разило спиртом.
— Здорово, Оленин, и тебя пригнали?
— Не пригнали, а вызвали.
— Это все равно. Ты малый хороший, а вот эта шпана, — показал он на Завертяева, — так въелась в штаб, что никак не оторвешь. Выпьем! — и он похлопал висевшую у него сбоку фляжку.
— Откуда это у тебя?
— Э, брат, недаром я временно командую 4-м батальоном, хотя и получаю жалование, как младший офицер.
— Почему такая тревога, Квинтилиян Аполлинариевич?
— Какая тревога, где?
— Да вот Завертяев прибежал, разбудил меня, говорит, что все горит, что мы окружены.
— Э, плюнь ты на него! Давай выпьем!
— Спасибо, что-то со сна не хочется.
— Ну, значит, ты дурак. Пьешь ли ты, или нет — все равно убьют. Уж лучше пусть меня убьют пьяным. Стакан есть?
Я раскрыл свой саквояж. Из фляжки потянулся аромат коньяка. Завертяев презрительно смотрел на Земляницкого:
— И это офицер русского воинства: в момент решительных боев налимониваться!
— Я предпочел бы, чтобы воинственное офицерство в момент боев было в боях, а не пропадало при штабах, — не менее презрительно отчеканил Земляницкий. — Ты знаешь, — обратился ко мне Земляницкий, — вот эти штабные остолопы, — кивок в сторону Завертяева, — вообразили, что евреи подают знаки о нашем приходе в Радзивиллов, делая этот вывод потому, что в нескольких местах города начались пожары. Совершеннейшие ослы! Забыли, что при нашем вступлении в город нас ошарашили артиллерийским и пулеметным огнем. Вероятно, они думают, что стреляли не по полку, а по свиньям, — конечно, я не отрицаю, что и свиней в полку достаточно. Ну, вот, видите ли, теперь они боятся, что евреи донесут противнику о прибытии полка в Радзивиллов. Дураки!
Он налил полстакана коньяку, выпил его залпом, закурил папиросу и затем, обращаясь к Завертяеву, снова начал:
