Как почти в каждой семье в те времена, мужчин в доме не было. Дома остались женщины, старики, совсем маленькие дети и подростки. Многие молодые мужчины не вернулись с войны, хотя официально война закончилась уже года три тому назад. Никто не знал, погибли они или попали в плен к немцам. Получить о них какие-либо сведения не было возможности из-за постоянных военных действий и бунтов. Поэтому каждая семья, в которой мужчины пропали без вести, все еще жила надеждами, что вот-вот произойдет чудо, и любимые вернутся домой. Эта семья тоже не была исключением: муж старшей сестры исчез неизвестно куда, оставив главой семьи крошечного сына, которого Мила родила, когда отец ребенка был уже где-то в Польше, сражаясь против немцев. Последнее письмо от него было из тех мест. И это все. С тех пор прошло целых три года. Они ничего о нем не знали, но очень надеялись на его возвращение. Надеждами тогда главным образом и жили. Две другие сестры были моими подругами — Нина старше меня на год, а Лида на год младше. Их отец, совсем еще нестарый человек, к счастью или же к несчастью семьи, не подлежал военному призыву, так как уже несколько лет был душевно болен. Я тогда не интересовалась этим, поэтому никогда и не знала, что с ним произошло, отчего он стал таким, каким мы привыкли его видеть — тихим, беззлобным и ко всему безучастным. Целыми днями он, совсем незаметный, сидел в кресле, бережно и любовно закутанный в большой клетчатый плед женой и дочками.
Все в этой семье, конечно, держалось на любви и жертвенности их собственной мамы. Она целыми днями либо стояла в очередях за пайками, либо дома готовила еду, штопала, кормила своего больного мужа с ложки, нянчила внука. И в результате из полной солидной дамы, какой я ее помнила, превратилась, как и моя мама, как и тысячи других святых русских матерей, в тоненькую, согнувшуюся под непосильным бременем жизни, словно недорубленное пополам деревце, скорбную тень того, что было в прошлой жизни, в хорошей мирной жизни. Но, как бы не сгибались их спины под тяжестью работы и забот, эти хрупкие женщины все равно оставались надежными опорами для своих семейств. Им приходилось проявлять нечеловеческую изобретательность, чтобы накормить свою семью и по возможности уберечь от всех напастей. Мои подруги Нина и Люда были, как и я, веселыми, беспечными, мало обращающими внимание на жизненные невзгоды девочками. У них была мама, с которой они жили, как за каменной стеной.
Кое-как узнав от меня, что дома что-то случилось, что моя «каменная стена» повалилась, они накинули на себя, что первое попало под руку и, подхватив меня, понеслись ко мне домой. Все четыре женщины так испугались за меня и маму, что в первый раз в жизни оставили дома без присмотра маленького Юру и душевно больного отца. От того ли, что все они так за меня испугались, или просто от их чуткости, теплоты и участливости, но я вдруг почувствовала себя спокойнее, появилась надежда, что они помогут нам, не могут не помочь. В первый раз я поняла, что искреннее желание помочь может исходить не только от родного человека. Оказалось, чужие тоже могут успокоить и дать надежду, что опять все будет хорошо.
Маму мы нашли на полу в том же положении, без сознания. Общими усилиями мы перенесли ее на кровать. Все это делали быстро и молча. Никто не произнес ни слова, только когда положили ее в постель, кто-то тихо сказал: «Теперь мы побежим за доктором, а ты оставайся и присматривай, чтобы она не свалилась с кровати». Прошло еще какое-то время, пока они вернулись вместе с доктором. Найти доктора в то смутное время было само по себе чудом, да еще почти что ночью, когда уже никто, разве только большой толпой, выходить на улицу не рисковал. Тогда чуть не каждую ночь на улицах города происходили бессмысленные убийства и грабежи. Но, к счастью, ничего не помешало им по дороге, и они очень скоро нашли врача, хоть и старенького, но все же настоящего доктора, который жил неподалеку. Где тогда можно было найти молодого доктора?
Осмотрев маму, он объявил нам, что у нее, очевидно, сыпной тиф, что больна она, возможно, уже несколько дней, и начало болезни переносила на ногах, что довольно удивительно для женщины с таким слабым здоровьем, но чего теперь только не бывает. Врач говорил холодным и бесстрастным голосом, что дома ее оставлять нельзя, лучше всего было бы отправить в больницу, и что он постарается похлопотать и как-нибудь доставить ее в госпиталь. Потом он устало поднялся и направился к двери, и вдруг, проходя мимо меня, положил мне руку на голову, погладил ласково и насмешливо сказал: «Не грусти, курносая, мы еще маму твою вернем обратно к жизни. Все устроится. Ну-ка, улыбнись!». И быстро вышел. Мы все окружили мамину постель и молча, не зная, что делать, стояли возле нее. Мама лежала в том же положении, в котором мы ее оставили, не двигаясь, совершенно безмолвно. Никто из нас ничем не мог помочь, оставалось только терпеливо ждать и надеяться, что нашему доктору удастся добиться чего-нибудь. Сколько прошло времени, я не знаю, мне показалась, что вечность, только, наконец, наш доктор вернулся. Привел с собой еще двух человек. Эти люди принесли носилки, положили маму на них и унесли. Доктор, выходя, сказал мне: «Удалось найти для нее место в больнице, там ей будет лучше. Я постараюсь сделать все, что возможно, буду сам за ней смотреть. У меня там много других больных, и я там каждый день бываю. Не волнуйся, все будет хорошо. Бог не выдаст, свинья не съест». Также он сказал мне, в какую больницу ее везет, и велел оставаться дома, а завтра прийти и навестить маму. Вот и все.
Подруги предлагали остаться со мной на ночь, но я отказалась, не хотела осложнять их и так очень трудную жизнь. Расцеловав меня, они ушли. Я осталась одна, о сне, конечно же, и не думала, но как-то получилось, что, присев на кровать, и на минутку закрыв глаза, я открыла их снова, когда было уже утро. В окна светило солнце. Выглянув, увидела, что снега за ночь навалило еще больше. Держался он крепко и хрустел. Очевидно, опять сильно, несмотря на раннюю весну, подморозило. В комнате было очень холодно, даже слегка морозно, печурка давным-давно затухла. Из полуоткрытой дверцы был виден мертво-серый пепел, грязный и пористый, как застывшая мыльная пена от стирки. Но затапливать печурку я не хотела, это заняло бы очень много времени, так как сначала нужно было вычистить и выбросить всю нагоревшую с вечера золу. Для этого у меня времени не было. Я спешила в больницу, чтобы узнать, как мама себя чувствует.
Расстояние от нашего дома до больницы было очень большое, пешком нужно было идти, и то если быстрым шагом, не менее полутора часов. Ходить в морозы так далеко становилось все труднее, поскольку вся обувь, какая у нас имелась, истрепалась за годы гражданской войны, а о том, чтобы купить новую, не приходилось и мечтать. Летом еще кое-как можно было обходиться. Мы научились вязать туфли из тонких бечевок, подошву к ним пришивали или из толстого сукна, или из картона. Но зимой, в морозы, в таких туфлях не походишь, если не хочешь отморозить себе ноги, поэтому необходимо было изобретать что-то другое. У меня осталась более-менее приличная только одна пара туфель, и то летняя, из белого полотна, но на настоящей кожаной подошве. Каблуки совсем стерлись, полотно разлезалось, но подметки еще держались. Зимой в морозы, да еще при таком количестве снега, в этих туфлях не выйдешь. Ноги моментально промокнут, несмотря на еще почти целую подметку. К счастью, у нас еще с хороших времен оставались боты. До войны мама надевала их на тоненькие туфельки, когда ездила в театр или в гости. Боты были из черного фетра и опушены черным мехом. От меха уже давно почти ничего не осталось, моль съела (ей тоже за эти годы что-то есть надо было). Если не считать съеденного меха, боты держались отлично, и я, надев свои летние полотняные туфли, нырнула в мамины черные боты. Они были мне немного велики. Надела пальто, зимнего у меня уже не было, мы его на что-то выменяли, осталось для зимы весеннее пальто, но не так уж в нем было холодно. Во-первых, если двигаться очень быстро, то скоро согреваешься, а во-вторых, можно сверху намотать на себя большой теплый платок из оренбургской шерсти. Этот платок тоже когда-то являлся роскошью, он был связан из тончайшей, очень теплой ангорской шерсти, и был практически невесомым. Лучшие его времена давным-давно прошли — из серебристо-серого он сделался мутно-грязного цвета, но другом остался верным, как и в самые свои блестящие времена молодости, славы и всеобщего обожания. Хотя, пожалуй, и теперь этот платок пользовался у нас не меньшей любовью. Теперь он творил великое дело, спасая нас зачастую от воспаления легких. Я закутала голову платком, повязала его через плечи и грудь, завязала узлом на спине, сразу же согрелась и выбежала на улицу в морозное снежное царство.
