Слова эти запомнились Шаляпину еще и потому, что почти тут же газеты сообщили об убийстве Сипягина прямо в Мариинском дворце каким-то эсером. За что? За то, что наводил порядок в стране, охранял покой граждан? Появились какие-то социалисты-революционеры во главе с Натансоном и Брешко-Брешковской, объявившие индивидуальный террор чуть ли не единственным средством изменения существующего строя. Сейчас на месте Сипягина – Плеве. И какая между ними разница? Каких результатов достигли эсеры убийством человека? Почему, с одной стороны, власти за участие в студенческой забастовке отдают студентов в солдаты, пусть убийца пробыл там не долго и уже через полгода вернулся в Киевский университет, а с другой – почему после столь мягкого наказания этот студент настолько озлобился, что пошел на убийство? И вот этот двадцатилетний студент повешен в Шлиссельбургской крепости, а террор против властей лишь усилился… Император отменил выборы Горького почетным академиком, а слава его лишь еще возросла. Теперь он почти неприкасаемый: стоит лишь до него дотронуться, как поднимется такой трезвон, все колокола оппозиционной прессы зазвонят…
Почему русские власти не понимают, что наступил новый век, принесший свежесть и новизну во всем – в опере, в живописи, в литературе, в медицине, в общественной жизни? Все осмелели и ничего не боятся. А кто боится, тот обречен на прозябание… Даже Стасов, рассказывали, поднял такой шум и гвалт против академии, отказавшейся устроить торжественный вечер памяти Антокольского. Глубокий старик, можно сказать, а духом крепок, правильно говорят о нем: «Его можно сломить, но погнуть – никогда». Всех, кого надо, привлек, уговорил выступить. И как ни противились официальные власти проведению этого вечера, Стасов провел его 22 декабря 1902 года в помещении Общества поощрения художеств. И вечер памяти получился: и сам Стасов много говорил, читал письма усопшего, а Глазунов и Лядов написали кантату, которую исполнил хор синагоги. Настоял старик на своем, молодец… Пусть кто-то считает, что Антокольский устарел, но он жил в своем времени, сделал то, что мог… Как-то зашел разговор о нем в мастерской Нестерова, почему-то вспомнили Савву Мамонтова, стали перебирать тех, кого он привечал у себя дома и в Абрамцеве… «Антокольский – хороший скульптор, – сказал Михаил Васильевич, – талант прошлой эпохи, но не гений… Образы его не носят в себе ни трагизма, ни мощи, они робки и немного слащавы, но тем не менее он вывел русскую скульптуру из ее фальши и апатии. Трубецкой досказал многое, что не сумел выразить Антокольский». Пусть не гений, но разве можно его забыть, как только его не стало… Должна же оставаться в людях, которые были с ним знакомы и даже дружны, доля элементарной порядочности. Беспамятство может тяжко отозваться и на собственной судьбе…
Встречаясь с Коровиным, Серовым, Нестеровым, читая различные газеты и журналы, хоть времени и не хватает, Шаляпин обратил внимание, что борьба различных художественных направлений, начавшаяся, может быть, с острой полемики между Стасовым и Дягилевым, между Репиным и тем же Дягилевым и его журналом «Мир искусства», продолжается все эти годы с переменным успехом. Лишь возрастало напряжение в этой схватке. Победителей не было, каждый отстаивал свои художественные принципы, но соревнование продолжалось. И все заметнее становился возмутитель спокойствия Сергей Дягилев. Его энергия, бойцовские качества, организаторский талант, поддержка богатых и знатных меценатов, даже император Николай Второй дал десять тысяч рублей на журнал «Мир искусства» по просьбе Серова, писавшего в то время портрет царя. Имя Дягилева у одних вызывало уважение и симпатию, у других – ярость и зависть, равнодушных не было. Третьи признавали его положительные качества, но тут же высказывали свои сомнения, ругали его за беспринципность и аморальность, которые якобы чаще всего приносили ему успех. Дескать, знал ведь, что московские художники устраивают выставку своих картин – 36 художников готовили свою выставку. Но пока они собирались, спорили, обсуждали, дописывали свои картины, Дягилев с его безумной отвагой и энергией успел открыть выставку журнала «Мир искусства» раньше на полмесяца, чем московские художники. И что же? Огромный успех! Петербуржцы покорили Москву, а ведь так уж искони повелось, что московское не имело успеха в Петербурге, а петербургское – в Москве. Значит, Дягилев прекрасно знал об этом, как и вообще мирискусники, искали и находили пути сближения различных художественных явлений, если в них есть искра Божия. Так, Константин Коровин дал свои картины и на выставку Дягилева, и на выставку «36 художников». Друзья пошучивали по этому поводу: «Костенька любит сидеть на двух стульях». Ну а если разобраться по существу, то не все ли равно, где выставлять свои картины, печатать свои произведения, петь и играть своим голосом. Главное – оставаться самим собой…
И что получилось в итоге: организаторы Второй выставки «36 художников» признавали успех Дягилева, впервые представшего перед москвичами, чаще всего говорившими: «Выставка получилась сильная. Успех несомненный. Но и выставка «36 художников» сверх ожидания имела полный успех. Дягилев увидел, что мы тоже сила. Мы не отдали Москву. Победа была на нашей стороне». А победу москвичи торжествовали потому, что на выставке были представлены почти все талантливые пейзажисты – Архипов, Аладжалов, Бакшеев, Аполлинарий Васнецов, Виноградов, Досекин, Н. Клодт, К. Коровин, Остроухов, Первухин, Переплетчиков, Степанов, Юон, Якунчикова… Да и картины других мастеров были пронизаны русским национальным духом: картины Рябушкина, С. Иванова, С. Коровина…
А кто от этого соревнования, казалось бы, противоборствующих сил выиграл? Искусство и, значит, зритель.
Шаляпин вспомнил, как он, листая на ходу журнал «Мир искусства», обратил внимание на «Московские новости» Дягилева, который прямо признавал существование московской школы живописи, продолжавшей великие национальные традиции Саврасова и Васильева, Поленова и Левитана, отметив ровный и спокойный подбор симпатичных и некрикливых работ наших истинно русских пейзажистов, превосходно передавших в своих картинах все красоты русской весны, всю поэзию тающего снега и все эффекты пленительного осеннего заката.
Нет, Дягилев – не интриган, не честолюбец, добивающийся своих мелких корыстных целей. Возможно, он станет крупным организатором нашей культурной жизни, возможно, заменит таких, как Савва Мамонтов и Савва Морозов, Павел Третьяков и Митрофан Беляев.
Наконец-то 12 февраля 1903 года открылась выставка журнала «Мир искусства» в Петербурге, и Шаляпин, понимая, что времени на Петербург было отведено мало, в один из свободных дней пошел на выставку Дягилева, о которой повсюду столько же было разговоров в северной столице, как о Яне Кубелике совсем недавно в Москве. Что ж, газеты умеют создавать общественное мнение: куда ни пойдешь, повсюду только и разговоров об этой выставке и чуть ли не упреки: выставка открылась, а ты все не был…
