Если теперь вдуматься в эту восьмилетнюю деятельность князя Бисмарка и спросить себя, чем, собственно, он руководствовался, то с точки зрения его панегиристов очень трудно будет ответить на этот вопрос. Не только прусское правительство, но и сам Бисмарк не сочувствовал в то время войне с Австрией, – утверждают сторонники Бисмарка. Относительно намерений прусского правительства сомнений никаких быть не может, потому что еще в 1859 году, когда Франция напала на Австрию, прусское правительство приступило к мобилизации своих военных сил для того, чтобы в случае надобности вступиться за Австрию. Но, как видно из перечисленных нами фактов, сам Бисмарк вел себя так, что в его склонности довести дело до войны с Австрией не может быть никакого сомнения. А между тем, сторонники Бисмарка заверяют, будто бы он отсрочил войну до 1866 года, потому что не считал Пруссию к ней готовой. Мы, очевидно, имеем тут дело просто с легендой. Бисмарк не был еще настолько влиятелен, чтобы от его совета зависели мир или война. Но в таком случае к чему же он постоянно искал ссоры с Австрией, всячески задирал ее? Достоин ли такой образ действий сильного государственного человека, ясно сознающего цель, к которой он идет, и постепенно расчищающего себе путь к ней? Нам могут возразить, что этой тактикой он, по крайней мере в самом Франкфурте, решал в пользу Пруссии временные, текущие дела. Нисколько. Нельзя назвать ни одного вопроса, в котором он оказал бы Пруссии или Германии сколько-нибудь значительную услугу. Чтобы в этом убедиться, достаточно взять, например, вопрос об общегерманском флоте. Основание этому флоту было положено тем могучим движением в пользу единой Германии, которое Бисмарк признавал революционным и к подавлению которого он так деятельно приложил руку, то есть движением 1848 года. Оно создало первые общегерманские суда, но Бисмарк отнесся так равнодушно к этому вопросу, что эти суда были проданы с публичного торга.
Словом, с какой точки зрения ни взглянуть на вопрос, мы должны будем признать, что ходячее мнение о необыкновенной проницательности Бисмарка в этот период его деятельности – не более чем басня. Соперничество Пруссии и Австрии из-за преобладания было для всех открытой тайной, и никто не сомневался, что рано или поздно дело дойдет до вооруженного столкновения между ними. Уже в 1848 году германское общественное мнение старалось предупредить это столкновение, предложив прусскому королю императорскую корону. Тогда Пруссия отклонила это предложение, потому что оно имело революционный характер, а если верить Бисмарку, еще и потому, что она не чувствовала себя в военном отношении подготовленной принять поднесенный дар. Значит, о какой-нибудь особенной проницательности Бисмарка тут не могло быть и речи. Напротив, придерживаясь вызывающего образа действий по отношению к Австрии, Бисмарк только форсировал игру и навлекал на Пруссию, при ее военной неподготовленности, несомненное бедствие. Спрашивается, почему он придерживался такой неблагоразумной тактики? Если исходить из мысли об его проницательности, то ответа мы на этот вопрос не получим. Но загадка решается весьма просто, если иметь в виду темперамент, натуру Бисмарка, если, отбросив мысль о какой-то особенной проницательности, сопоставить его образ действий во Франкфурте с прежней его деятельностью. Зачем Бисмарку нужно было, когда он находился в школе, постоянно задирать своих товарищей, устраивать сражения снежками, в которых он разыгрывал роль предводителя? Зачем ему нужно было ссориться со всеми своими начальниками, когда он находился на службе? Зачем ему нужно было, когда он жил помещиком в Померании, совершать сомнительные подвиги, доставившие ему репутацию “сумасшедшего” человека? Зачем ему нужно было, когда он выступил в роли депутата, бросить перчатку общественному мнению и восстать против той идеи, которой он, по позднейшим его заявлениям, служил в течение всей своей жизни, – зачем все это было нужно Бисмарку? Его деятельность во Франкфурте вызывается все той же причиною. Избыток жизненных сил, жажда деятельности, не нашедшие еще себе определенного русла и цели, желание чем-нибудь поразить, удивить, выдвинуться, обратить на себя общее внимание, – вот что заставляло Бисмарка постоянно совершать разные выходки, принимавшие ту или иную форму – смотря по обстоятельствам. Не какая-нибудь идея, не какая-нибудь определенная цель руководила им: он подчинялся исключительно своей натуре, мощной и необузданной. Если бы он принял во Франкфурте то положение, которое предписывалось благоразумной политикой временного воздержания, то ему пришлось бы смириться, о нем забыли бы на долгие годы, он бы, так сказать, стушевался, а жить в тени, хотя бы и содействуя своим целям, это – не дело Бисмарков. Им надо постоянно обращать на себя внимание, они хотят, чтобы о них постоянно говорили. С этой точки зрения все приведенные нами факты получают естественное свое объяснение. С этой точки зрения мы поймем, почему он нарушает установленный на Франкфуртском сейме этикет, почему он говорит австрийцам колкости и дерзости, почему он публично разгуливает рука об руку с сардинским посланником Баралем в то время, как общественное мнение Германии требует войны с Францией и Сардинией. Все эти факты обращают на него общее внимание и заставляют говорить о нем всю Европу. С этой точки зрения мы поймем, почему, живя во Франкфурте, он добивается новых дипломатических поручений то в Вену, то в Париж или совершает бесконечные путешествия в Венгрию, в Бельгию, Голландию или на далекий скандинавский север. Ему нужна постоянная смена впечатлений, постоянное разнообразие, кипучая деятельность, которая поглощала бы избыток сил его мощной натуры. Когда государственная и дипломатическая деятельность его в этом отношении не удовлетворяет, он начинает бешено скакать на коне или ищет сильных ощущений на охоте, предпочитая самые опасные ее виды.
Как мы уже указали, дипломатическая деятельность Бисмарка во Франкфурте окончилась полным фиаско. Его просто удалили оттуда и в самом начале 1859 года назначили посланником в Петербург, чтобы, как он сам выразился, “охладить его пыл холодной невской водой”. Войну 1859 года Бисмарк не предусмотрел, а между тем нетрудно было предвидеть, что Франция, дав урок России, захочет заставить смириться и вторую по могуществу державу, а именно Австрию. Но Бисмарк об этой всеми ожидавшейся войне долго молчит. Он не взвешивает вопроса, какое положение должна занять Пруссия, следует ли ей держаться Австрии или Франции? Он слишком занят своими мелочными препирательствами с австрийскою дипломатией. Он не задается широким вопросом, нельзя ли воспользоваться ожидаемой войною для того, чтобы добиться объединения Германии под главенством Пруссии? А между тем решительный образ действий со стороны последней мог сразу двинуть дело германского объединения. Австрия пошла бы на значительные уступки, если бы Пруссия предложила ей свой союз против Франции. С другой стороны, и Франция оказала бы Пруссии мощную поддержку – даже в том случае, если бы Пруссия обязалась только принять угрожающее положение относительно Австрии. России тогда, как и в 1848 году, нечего было опасаться: ей нанесены были слишком тяжелые раны севастопольским погромом; она слишком была недовольна Австриею, отплатившей ей за венгерскую кампанию знаменитым изречением, что Австрия “поразит мир своею неблагодарностью”, и явно враждебным положением, занятым во время крымской кампании. Пруссия же, наоборот, воздержалась от всякой враждебности в этот критический для России момент, и, следовательно, в Петербурге отнеслись бы вполне сочувственно к решительному шагу Пруссии, против кого бы он ни был бы направлен, – против Франции или против Австрии. Германское общественное мнение решительно требовало вмешательства Пруссии для нанесения совместного с Австрией удара по Франции и руководствовалось, конечно, тем соображением, что совместная победа двинет дело объединения. Но обо всем этом нет и помину в высказанных Бисмарком в то время соображениях. Увлеченный своими мелкими препирательствами с австрийскими дипломатами, он просто радуется всякой неудаче Австрии и не упускает ни одного случая, чтобы излить на бумаге свое раздражение против нее. Во время крымской кампании он советует прусскому правительству придерживаться нейтралитета, предвидя, что поощрение Австрии может доставить последней крупный успех на востоке. Но на самом деле этот успех втянул бы ее в восточную передрягу и обессилил бы ее в пределах Германии. Бисмарк же высказывался тогда в том смысле, что восточный вопрос не имеет никакого реального значения для Пруссии. Каким недальновидным он, однако, оказался в этом отношении, если принять во внимание, что сам он впоследствии искал для Австрии на востоке вознаграждения за утраты, понесенные в Германии, и заключением тройственного союза фактически обязал Германию отстаивать с оружием в руках интересы Австрии на востоке! Во время войны 1859 года он то и дело советовал Пруссии воздерживаться от вмешательства в пользу Австрии, а между тем, если бы Австрия сохранила за собою Ломбардию, то это послужило бы причиною слабости Австрии, потому что ей постоянно угрожала бы опасность со стороны национальных стремлений итальянцев. Но Бисмарк всецело подчинялся чувству раздражения против австрийских дипломатов, думая только о том, как бы в данную минуту чем-нибудь им насолить. Этот дальновидный, хладнокровный, сдержанный государственный человек, с затаенной энергией преследующий ясно сознанную цель, как его изображают сторонники, то и дело пишет из Петербурга запальчивые письма, в которых требует, чтобы прусские дипломаты смирили Австрию, дали ей внушительный урок. Когда скромный русский студент, дававший ему уроки русского языка, спрашивает его, кому же должно быть предоставлено главенство: Австрии или Пруссии, он “весь багровеет, и глаза его, всегда немного прищуренные, широко открываются и как бы хотят выскочить из орбит”. Одно название Австрии его выводит из себя. Таким ли должно быть настроение серьезного государственного деятеля, в течение долгих лет обдумывающего цель, к которой он неуклонно стремится?
