Охранник Андрея Петровича исполнял свои обязанности не столь истово, да и что ему было беспокоиться: из зоны никуда не денешься. Он с кем-то заговорил, отвлекся, а в это время из длинной землянки, в каких обычно располагаются продовольственные склады, высунулся краснолицый старшина и позвал громким шепотом, сделав энергичный приглашающий жест:
Старостин! Иди сюда!
Андрей не заставил себя ждать и спустился в землянку. Старшина запер дверь, быстро разлил по кружкам водку, вскрыл мясные консервы, крупно нарезал хлеб.
— Ну, давай!
Конвоир, потерявший подопечного, побегал, покрутился и безошибочно стал стучать в землянку. Старшина убрал со стола и открыл дверь. Конвоир придирчиво посмотрел по сторонам, понюхал воздух и спросил строго:
— Заключенный Старостин, кто вам разрешил опьяниться?..
Потом Андрей Петрович долгие годы провел в Норильске, тренировал местную футбольную команду, которая имела немалые успехи и выиграла Кубок Красноярского края.
Великое множество раз я встречался с ним и помимо прямого удовольствия от общения еще обязательно узнавал нечто новое.
Несколько лет он был начальником сборной команды СССР, объездил с нею без преувеличения чуть не весь свет, при нем она выиграла Кубок Европы. Но однажды он признался мне, что теперь не тот, что был когда-то, — нет в нем прежней уверенности, смелости, самоуважения.
Я не очень поверил ему, не хотелось верить. Тем более что у него было прескверное настроение: накануне «Спартак» проиграл торпедовцам финал кубка, — в результате, как считал Андрей, недобросовестного судейства.
Помню, договорились мы встретиться в Центральном доме литераторов. Андрей Петрович пришел со своим вечным спутником, милейшим Ариком Поляковым, трогательным сотоварищем тех давних лет. Но оказалось, что ЦДЛ закрыт. Я предложил пойти в Дом архитектора.
Он спросил, где это. Я удивился и объяснил, что рядом, на улице Щусева.
— Щусёва? — переспросил он. — Где же это, Щусёва? — Он так произносил.
Мы пересекли проходной двор, миновали страшный когда-то особняк и повернули направо.
— Щусёва! — сказал Старостин с чувством. — Это же Гранатный переулок. Вон мой дом, я здесь жил, а вот школа…
И он, усмехнувшись, рассказал, как однажды пришла завуч из этой школы и, долго извиняясь, попросила его и бывавших у него других футболистов пореже выходить на балкон. Она понимала бестактность своей просьбы, но ее вынудила необходимость: срывались занятия, падала успеваемость, мальчишки, ничего не слыша, глазели на его балкон, стоило кому-нибудь там появиться.
Андрей обещал это учитывать.
Он бывал у меня дома, хорошо знал мою семью. А в последнее его лето вместе с Яном Френкелем был у меня на даче.
Пока накрывали на стол, я предложил немного пройтись.
— Пройтись? — переспросил он с преувеличенным ужасом. — Исключено.
Мы сели на скамейку.
— А комаров у вас нет? — поинтересовался он весьма серьезно.
Комаров не было.
В остальном это был прежний Андрей Петрович.
Год спустя я сказал к месту своей внучке — третьекласснице:
— Был такой замечательный человек, Андрей Петрович Старостин…
Она посмотрела на меня с удивлением:
— Почему был?
— Он умер.
— Как? Но он же приезжал к нам летом… — И глаза ее наполнились слезами.
Она хорошо помнила его, и ее поразила столь очевидная реальность перехода из жизни в смерть.
На поминках по Александру Старостину я прочитал строчки из моего давнего стихотворенья. Теперь их вполне можно отнести и к Андрею. Там есть слово «команда», у меня имеется в виду корабельная, но ведь то же самое можно сказать и о футбольной:
Команда сильно поредела,
Таков был будничный уклад,
И для живых, по сути дела,
Жизнь состояла из утрат.
…Горько и странно, что его нет.
В ресторане нашего писательского Клуба я ужинал с Андреем Петровичем и Михаилом Михайловичем Яншиным. Был еще Арик Поляков. Сидели спокойно, никуда не торопясь и говорили не только о футболе.
Шел мимо, уже к выходу, поэт и очеркист Владимир Гнеушев, симпатичный мне человек. Он на ходу кивнул мне, потом посмотрел на наш столик внимательней и вдруг повернул к нам.
Подойдя, он бегло поздоровался, основательно уперся ладонями в стол, а взглядом — выборочно — в Андрея Петровича и стал проникновенно объяснять ему, как он его уважает. По правде сказать, это несколько меня удивило: я никогда не слышал, чтобы Гнеушев интересовался футболом. Но тот, нависая над столом и заглядывая в лицо Старостина, продолжал что-то ему нашептывать. Андрей Петрович был, конечно, человек привычный к обожанию, умел это переносить, но тут и он уже начал томиться.
— Володя, — пришел я на помощь, — ну что ты все: Андрей Петрович, Андрей Петрович. А вот Михал Михалыч Яншин…
Расчет мой оказался точен. Гнеушев ахнул и переключился на Яншина:
— Михал Михалыч!..
Теперь он говорил о каких-то ролях, виденных в разные годы фильмах и спектаклях… Вдруг он опять вспомнил о Старостине и стал попеременно обращаться к тому и другому.
Они оба уже поворачивались ко мне — за помощью.
— Ладно, Володя, спасибо на добром слове, — сказал я ему дружески. — Нам всем очень приятно…
Те тоже покивали ему. Гнеушев галантно раскланялся.
— Кто это? — разом спросили оба, едва он отошел. Я сказал.
Ужин продолжался, про Володю вскоре забыли.
И тут, может быть, через полчаса, мне пришло в голову:
— А вы знаете, почему он подходил? Вроде бы ни с того ни с сего?..
Они даже не сразу поняли, о ком я.
— Да?
— Его же к нашему столу просто притянуло — подсознательно. То, что он болтал, это так. А причина другая: у него жена цыганка!..
Они оба так и ахнули:
— Почему же вы нам сразу не сказали?
— Да я сам только сейчас догадался. Только сообразил…
— Как интересно!..
Объясню причину их реакции.
Михаил Яншин был женат до войны на известной цыганской артистке Ляле Черной. Андрей Старостин учился с нею в школе, а его женой всю жизнь была ее двоюродная сестра, тоже артистка, плясунья из театра «Ромэн» Ольга Кононова. Она с маленькой Наташкой к нему и в Норильск ездила.
Теперь они сокрушались время от времени:
— Как жаль, что он ушел. Правда, жена — цыганка? Это же такая редкость!.. И неужто он ничего не знал про Лялю и Ольгу?
Он увлеченно стал ей рассказывать:
