Зима в тот год началась рано: первый снег в два вершка выпал 27 сентября. Лошадей и коров перевели на зимний корм, зарезали на мясо четырех овец и двух телят. Павел Егорович записал в дневнике 8 октября: «Окна заледенели, как зимою. Восход солнца яркий. В доме во всех комнатах холодно. Дров еще не навозили».
Прогретый солнцем Крым показался Антону вполне сносным, и он настроился на романтический лад. Ожидая в Севастополе парохода на Ялту, он познакомился с военным врачом, и лунной ночью они вдвоем отправились прогуляться по монастырскому кладбищу. Там Антон подслушал, как какая-то женщина умоляла монаха: «Если ты меня любишь, то уйди». Ялта еще более расположила его к романтике – он постоянно возвращался мыслями к Ольге Книппер. А Лике написал, что, несмотря на «незаконную связь с бациллами», собирается удрать в Москву дня на три: «Иначе я повешусь от тоски. <…> У Немировича и Станиславского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Если бы я остался еще немного, то потерял бы голову».
В Ялте тоже нашлись особы, жаждущие подружиться с Антоном. Госпожа Шаврова-старшая приехала сюда со своей третьей дочерью, болезненной Анной. Были здесь и внучки Суворина – Вера и Надя Коломнины. Антона сразу взяла под крыло начальница женской гимназии Варвара Харкеевич, сделав его членом попечительского совета. Мужскую компанию в Ялте составили люди выдающиеся: Федор Шаляпин, Бальмонт, группа больных туберкулезом врачей во главе с доктором Срединым. Однако самым полезным для Чехова оказалось знакомство с Исааком Синани, владельцем книжного и табачного магазинов. Благодаря ему до Антона вовремя доходили все его телеграммы, письма и посетители.
В первые недели Чехов сменил одну наемную квартиру в окрестностях Ялты на другую. Вскоре он настолько свыкся с крымским «цветущим кладбищем», что решил купить здесь имение и построить в городе небольшой дом. Двадцать шестого сентября Синани повез Антона посмотреть продажное имение в Кучук-Кое – за него просили две тысячи рублей. В письме к Маше Антон нарисовал план: камни, кипарисы, двухэтажный дом с красной крышей, татарская сакля, кухня, сарай, гранатовое дерево, три десятины земли и по соседству – татарская деревушка, где «краж не бывает». Единственный недостаток – подъездная дорога, круто идущая вниз. Впрочем, в недалеком будущем ожидалось строительство береговой железнодорожной ветки. Маша ответила, что каменные постройки надежнее деревянных и что хуже мелиховской дороги уже ничего быть не может (Серпуховской уездный совет все откладывал строительство шоссе до Лопасни). Ваня, который любил отдыхать на семейных дачах, идею покупки имения одобрил. К тому же цена была сходная. Спустя неделю Антон решился и на дом в Ялте: земельный участок в Аутке в двадцати минутах ходьбы от центра продавался за пять тысяч рублей. На нем можно было построить дом для всей семьи.
В самый разгар хлопот о покупке земли, 12 октября, Синани получил телеграмму: «Не откажите сообщить, как принял Антон Павлович Чехов известие о кончине его отца. Как его здоровье. Телеграфируйте <…> Марии Чеховой». Только на следующий день он решился показать телеграмму Антону. В полном замешательстве Антон телеграфировал ответ: «Отцу царство небесное вечный покой грустно глубоко жаль пишите подробности здоров совершенно не беспокойтесь берегите мать Антон». За те три дня, в течение которых не стало Павла Егоровича, никто не написал Антону ни слова.
Девятого октября – Маша в это время была в Москве – Павел Егорович поднял в чулане тяжелый ящик с книгами. В тот день на нем не было грыжевой подвязки, и, распрямившись, он почувствовал сильную боль в паху – мышцами живота защемило выпавшую кишку. Он с трудом добрался до постели. Евгения Яковлевна запаниковала и вызвала из Угрюмова врача. Тот приехал, провел около больного четыре часа и настоял на отправке его в московскую больницу. Евгения Яковлевна послала человека в Лопасню телеграфировать о случившемся Маше[439].
Затем по замерзшей ухабистой дороге врач повез Павла Егоровича на станцию. Через три часа он доставил его в клинику профессора Левшина и исчез. Профессор сразу же распорядился дать больному хлороформ и стал готовиться к операции.
Ни Маша, ни Ваня пока ни о чем не подозревали. Лишь в половине одиннадцатого вечером Маша получила тревожную телеграмму и бросилась разыскивать клинику. Через день она писала о случившемся Антону: «Наконец, в четвертом часу утра сходит профессор Левшин и начинает кричать на меня, что бросили старика, никого с ним не было. Что операция была трудна, что он замучился, вырезал ¾ аршина омертвевшей кишки и что только здоровый старик мог вынести такую длинную операцию <…> Когда я объяснила, что я оставила дома отца совершенно здоровым <…> и что телеграмма свалилась на меня как снег на голову, он пожалел меня и начал говорить, что операция удачна, что я даже могу слышать голос отца. Он повел меня наверх, окровавленные ординаторы окружили отца, загородили от меня, и я услышала довольно бодрый голос отца. Опять ко мне обратился профессор и сказал, что все пока благополучно, но все может быть, и чтобы я к 8 часам утра опять приезжала и молилась бы Богу…»
На следующее утро Маша приехала в клинику с Ваней. Ждать, пока Павел Егорович проснется, пришлось до часу дня; пульс и температура у него были нормальные: «Вечером я нашла отца гораздо лучше, бодрее. Уход за ним удивительный! Он просил, чтобы я привела мать, начал говорить о докторах и что ему здесь очень нравится. Беспокоит его только небольшая боль в животе и отрыжка черно-красного цвета».
Ваня послал телеграмму Александру, и тот приехал в Москву ночным экспрессом, захватив фотоаппарат и стеклянные пластины. С вокзала он заехал к Ване – там уже собралась вся семья, – и они отправились к Павлу Егоровичу. В своей «Свалке» он записал: «Он лежал в палате один, весь желтый от разлившейся желчи <…> но в полном сознании. Наше появление его очень обрадовало. „А, и Миша приехал! И Саша здесь!“ <…>; В разговоре раза два или три повторил: „Молитесь!“»
К вечеру у Павла Егоровича началась гангрена. Братья Чеховы, не чувствуя опасности, в это время обедали у Тестова. Врачи приняли решение о повторной операции. Когда Александр еще раз наведался в клинику, швейцар встретил его лаконичной фразой: «Все кончено». Павел Егорович умер на операционном столе. На следующее утро Александр написал некролог и телеграфом отправил его в «Новое время».
Евгения Яковлевна сокрушалась, что Павел Егорович мало – «всего какие-нибудь четыре дня» – болел перед смертью. Александр не сразу понял, зачем отцу были нужны лишние страдания, и лишь в поезде по дороге домой сообразил: «По ее религиозным воззрениям, чем дольше человек хворает перед смертью, тем он ближе к Царству Небесному: есть время каяться в грехах». Александру хотелось сфотографировать усопшего Павла Егоровича: «Сторож сообщил мне, что тело отца находится в подвале, и за двугривенный проводил меня в подвал. Там я увидел на чем-то вроде катафалка тело отца, совершенно голое, с огромным кровавым пластырем во весь живот, но фотографировать было по световым условиям невозможно».
Покойника долго не обмывали – ждали, пока родственники принесут саван. Миша, рассердившись на Александра, что тот приехал с фотоаппаратом, взял все хлопоты о похоронах на себя и попросил никого не вмешиваться. Александр почувствовал себя «совершенно неуместным и ненужным» и отправился на вокзал в сопровождении Вани (с тех пор Миша и Александр прекратили общение). Павла Егоровича похоронили в отсутствие двух его старших сыновей, Александра и Антона. На расходы Маша взяла из сберегательной кассы триста рублей и еще сотню ей одолжила подруга. Сергей Бычков, верный слуга Антона из «Большой Московской гостиницы», присоединился к идущим за гробом. Антону Миша написал: «Схоронили мы отца, и о том, что пришлось при этом перенести, лучше умолчать <…> Такая, брат, профанация, такой цинизм, такое христопродавство, о которых можно узнать только на похоронах <…> Об одном радуюсь – это что ты не приехал». Антон чувствовал и свою долю вины в том, что случилось: будь он дома, он предотвратил бы гангрену[440].
Павел Егорович, которого почти все недолюбливали и мало кто слушался, как оказалось, был тем самым центром, вокруг которого вращалась мелиховская жизнь. Антон понимал, что его смерть – это окончание целой эпохи. Как он признался в письме к Меньшикову, «выскочила главная шестерня из мелиховского механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо».
Для строительства дома в Аутке Антон пригласил молодого архитектора Л. Шаповалова: Чехов надеялся, что дом будет готов через полгода. Вскоре Маша, оставив Евгению Яковлевну на попечение мелиховской учительницы, приехала на две недели в Крым. (Евгения Яковлевна отказалась ехать в Ярославль, несмотря на настойчивые Мишины приглашения; возможно, ей не понравилось, что тот называл ее в письмах «плачущей вдовицей»[441].) Двадцать седьмого октября Антон встретил Машу на ялтинской пристани и сразу сообщил ей: «А знаешь, я купил участок земли. Высоко над городом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть».
